Хэй-ки засмеялся. Он засмеялся не так, как смеются почтительные молодые люди, когда к тому есть повод в словах старших. Он засмеялся смехом, от которого Цзен-старший встал и ушел к себе.
Он долго ходил по комнате, рассматривая приготовленные для беседы с племянником рукописи и книги. Потом убрал их. Стоял перед клеткой с жаворонком, уставившим на него свой яркий черный глаз, и соображал. Еще не зная ничего толком, он чувствовал, что племянник нанес ему тяжелейшее оскорбление.
Допрос о братстве! Братство «Вечная справедливость» было многочисленное, сильное братство, возможно, самое сильное из всех подобных братств в Китае и Маньчжурии. Членами его были помещики и крестьяне, учителя и купцы, ремесленники и солдаты, хунхузы, рикши, каули, лодочники, рыбаки, — всех их объединила ненависть к маньчжурским чиновникам, жажда справедливости и желание найти защиту от притеснений. Цзен-старший тоже ненавидит маньчжуров, но иногда, поднимаясь на поэтические высоты, он думает, что и Цины, и Мины — все тщета.
Хэй-ки стал иронически улыбаться, когда Цзен одобрительно заговорил об Юань Ши-кае!
Нашелся еще один враг Юань Ши-кая! Цзен-старший постоянно спорил по поводу вице-короля с Тоань Фаном, когда-то императорским цензором, теперь поселившимся в своем поместье, недалеко от Ляояна. Моложавый, розовощекий, обладатель семи хорошеньких девочек-наложниц, подаренных ему в последний год цензорской службы, Тоань Фан на словах любил восхвалять реформы, но в душе ненавидел их. Что делать, все его покровители были маньчжуры, а ведь он неплохо прожил свою жизнь.
Прослышав про приезд Хэй-ки, бывший цензор пожаловал в гости к Цзенам.
Студент приехал не прямо из Японии, он был на Юге и рассказывал гостю о настроениях в Кантоне. Хэй-ки был тонок, короткий упрямый нос, и над горящими глазами — широкие овальные брови.
— Там у вас в Кантоне — малайцы, вот кто! — сказал Тоань Фан. — Кантон всегда был местом смут. Он очень далек от Севера и истинного Китая. Что там может быть?
— В Кантоне! — воскликнул Хэй-ки. — В Кантоне все хотят быть солдатами. Помните, вы меня учили презрению к армии, — обратился он к дяде. — Я долго гордился тем, что презираю солдат. А теперь я сам буду солдатом.
— Все хотят быть генералами, — уклончиво сказал Цзен-младший, — пример Юань Ши-кая, когда-то скромного военного мандарина, а теперь печилийского вице-короля…
Сын поморщился:
— Слышал сто раз! Не генералом хочу быть — солдатом. Молодые китайцы хотят победы. Я был в Кантоне в день памяти Кун Цзы. Все школы Кантона отправились в пагоду философа. Вам в Маньчжурии и не снилось, как они отправились. Они маршировали по улицам, они шли военным строем, с ружьями на плечах, их вели учителя гимнастики, одетые как офицеры. Все на улицах останавливались, смотрели на них и кричали: «кемин! кемин!» — ниспровержение вас, засевших здесь!
— Ну уж ты скажешь, — пробормотал Цзен-младший, по-видимому тоже обеспокоенный поведением сына.
— Я отправился за ними в пагоду, — продолжал сын. — Ружья они составили во дворе в козлы и пошли поклониться великой дощечке. И как они кланялись! Они кланялись по команде своих учителей гимнастики. Они кланялись как солдаты, они кланялись так, точно делали ружейные приемы!
Цзен-старший слушал племянника со все возрастающим волнением.
— Постой! — крикнул он скрипучим голосом. — Ты что-нибудь помнишь или все позабыл? Мын Цзы говорит: «Любящие войну заслуживают величайшего наказания. Человек, утверждающий, что он может собрать войско и что он искусен в сражении, — величайший преступник!»
Цзен-старший хотел говорить спокойно, чтобы покачать племяннику всю свою нравственную высоту, но голос его звучал все тоньше, а слова все быстрее вылетали из уст.
Тоань Фан засмеялся визгливым смехом.
— Разве приехавшим из-за границы понятна истина? Скажите, что это за союз «Естественные ноги»?
Хэй-ки точно ждал этого вопроса. Он сжал свои руки и кулаки и выбросил их навстречу гостю. Тот отшатнулся, ему показалось, что юноша ударит его.
— Естественные ноги! — воскликнул с торжеством Хэй-ки. — Испугались? Негодуете? Как это ваши любовницы и наложницы будут ходить, а не ползать?
— Соблюдай достоинство! — воскликнул отец.
— Да, у нас в Китае организован женский союз. Женщины требуют образования и нормальных, здоровых ног.
— Но зачем требовать то, что уже дано? — пожал плечами Тоань Фан. — Императрица даровала им их ноги. Если хотите уродства, вот вам ваше уродство.
— Императрица! — воскликнул Хэй-ки иронически. — Вы отлично знаете: одно дело указ, а другое дело — выполнение его.
— Э, выполнение его, — небрежно сказал бывший цензор. — Кто будет его выполнять! У меня была одна знакомая женщина из вашего союза. Каким-то путем она сумела отрастить себе ноги. А когда мой покровитель тайно стал преследовать подобных особ, она опять надела бинты и стала ковылять.
Тоань Фан засмеялся и посмотрел на братьев. Цзен-старший продолжал быстро ходить по комнате, точно ему нужно было пройти известное количество ли и он спешил отделаться от этого долга, а Цзен-младший курил, но руки его дрожали, и брови то поднимались, то опускались, хотя лицо его было бесстрастно: Цзен был человеком воспитанным и умел вести себя.
— Я вот что ненавижу, — сказал Тоань Фан, — газеты! Думаю, господин Цзен-старший тоже ненавидит их. Чего хочет добиться печать?. Какие цели она преследует? Вчера она сообщала, что через южные порты в Китай проникло огромное количество революционеров; сегодня она сообщает о выгрузке оружия. Зачем революционеры и оружие?
— Затем, что Китай унижен иностранцами, господин цензор, и еще более собственными властями!
— Не нравится мне твой язык, — сказал дядя, останавливаясь против Хэй-ки. — Для чего ты приехал в родной дом? Для того, чтобы показать, что ты отрицаешь все родное? Реформы! Революции! Мир, как говорит Кун Цзы, держится на устойчивости и равновесии. Вот истина — неизменность! Понимаешь? Знакомо тебе блаженство быть довольным, блюсти гармонию? Вы, реформаторы и революционеры, одержимы бессмысленным желанием: тех, кто внизу, поставить на место тех, кто вверху.
Студент поднял брови.
— Мын Цзы, имя которого вы почтительно произносили здесь, признает за народом право восставать против неправедных правителей. Вы думаете, дядя, что народ можно смирить цитатами из мудрецов? Послушайте про случай в Ханькоу. На офицерский экзамен в Ханъян явился молодой человек, обнаружил глубокие знания и удостоился одобрения и степени. И что же! Какой-то приверженец морали донес, что дед его был брадобреем! Нестерпимый позор! Молодого человека вычеркнули из списка кандидатов и со стыдом изгнали из города. Восторжествовали поклонники неизменности и устойчивости! Так было и так должно быть! Но неизменности нет в мире, ибо народ живет. Когда брадобреи Ханькоу, Учана и Ханъяна узнали о том, как поступили с молодым человеком, все три тысячи брадобреев отказались брить головы своих сограждан. Головы не бриты, косы не заплетены… Позор, равный смерти. Цирюльников ловили, наказывали бамбуками, губернатор издал указ: смертная казнь брадобрею, отказывающемуся брить! И все-таки не брили! Вот как предан народ неизменности! Брадобрей больше не понимает, почему его ремесло презренно. А что касается некоторых реформ, то знаете, что случилось в одной из крепостей, о которой уже было объявлено, что она подверглась реформам? Чтобы успокоить общественное мнение, в амбразуры крепости выставили новые пушки, — но они оказались деревянными, только выкрашенными под металл!
Хэй-ки захохотал. Тоань Фан прищурился, его розовощекое лицо побагровело.
— Успокойся, — сказал Цзен-старший, — мало ли что бывает от глупости и рвения.
— Глупость неотделима от маньчжурского правительства, — отрезал Хэй-ки. — К чему нам маньчжурская императрица? Мы — китайцы!
— Маньчжурская императрица! — пробормотал Тоань Фан, подозрительно оглядываясь на окна. — Кажется, погода сегодня превосходна. Я люблю пройтись со своими птичками… Сегодня я еще непрогуливался с ними, А как ваш жаворонок? — спросил он Цзена-старшего.
