Повязал галстук, оправил его перед зеркалом, надел пиджак.

— Чистый барин ты, Парамонов, — присяжный поверенный — не менее, — сказал Цацырин.

— … А Красуля смотрит в глаза и лжет! Спрашиваю его: «Всем роздал?» — «Всем», — говорит. Вот, братец ты мой…

— Котлеты ты возьми все, — говорила Варвара. — Велите ему, Сережа, ведь на такие дела нельзя ехать голодному, мы уж как-нибудь перебьемся.

— Уезжаю в Лодзь, — шепнул Парамонов Цацырину. — Становлюсь профессиональным революционером.

Поднял из постели дочку, поцеловал и опустил обратно.

Девочка была черноглазая, как отец, и все протягивала к нему руки.

Варвара уложила провизию в чемоданчик, налила всем по стакану чаю.

— Дочка меня по рукам и ногам, а то и я бы…

— Для наших дочек и стараемся, — заметил Парамонов. — Вот тебе и Красуля! Как вспомню, так в сердце и ударит… Я его спрашиваю — куда роздал, а он мне и то и другое… как лиса петляет. Вот человек! А был, Сережа, нашим учителем!

— Моим учителем не был!

— Ну разве что твоим не был! Ну, прощеньица прошу!..

Парамонов обнял жену, крепко пожал руку Цацырину и вышел из дому. Он поехал на извозчике вдоль Обводного канала.

Извозчик попался старенький, на старенькой лошади, пролетка тарахтела по крупному булыжнику. Черная жирная вода канала стояла в берегах, заваленных мусором, заросших бурьяном. Широкозадые баржи, груженые кирпичом, плыли по каналу, почти касаясь берегов.

Когда подъехали к вокзалу, времени до отхода поезда оставалось четыре минуты.

— Эх ты, работяга, — сказал Парамонов, — я бы и пешком скорее…

Он побежал за билетом. Но кассир завозился со сдачей. Кассиры никогда не торопятся — они привыкли к тому, что пассажиры спешат. Не уедут сегодня — уедут завтра.

Когда Парамонов подбежал к выходу на перрон, прозвенел третий звонок, но свистка главного еще не было. Швейцар захлопнул дверь.

— Открой-ка! — попросил Парамонов.

Но швейцар не открыл. Открыл бы барину, Парамонову не открыл.

— Ведь главный еще не свистел!

Швейцар молча повернул ключ в замке. Он был важный, с баками, и знал, кому нужно поклониться, а с кем не тратить слов на разговоры.

Парамонов взволновался.

— Экой ты, братец, ведь я из-за тебя останусь, а мне тогда петля…

Приезд его в Лодзь был рассчитан точно, нельзя было опоздать. Главный кондуктор дал свисток, машинист ответил, поезд тронулся. Тронулся чрезвычайно медленно, можно было сто раз вскочить. Кондуктора шли вдоль состава, не спеша садиться. С невозмутимо каменным лицом швейцар собирался положить ключ в карман. Парамонов выхватил ключ, оттолкнул швейцара, открыл дверь.

Швейцар повис на нем. На несчастье, подошел жандарм.

— Вот напился пьян — закричал вне себя швейцар.

— У меня билет, как он смел…

Жандарм оглядел разгоряченное лицо Парамонова и сказал строго:

— Пойдем! Хулиганить здесь не разрешается.

— У меня билет, я никуда не пойду!

— Пожалуй, пожалуй! — сказал жандарм и взял его за локоть.

— Вы не имеете права так, ни с того ни с сего, — говорил Парамонов, и, чем больше он говорил, тем крепче за локоть держал его жандарм.

Он не поинтересовался ни документами Парамонова, ни его чемоданчиком — должно быть, пассажир просто раздражил жандарма, — он сдал его городовому, приказав доставить в участок.

Парамонова вели два городовых. Парамонов возмущался:

— Один холуй перед самым носом закрыл дверь, второй схватил, теперь вы меня тащите… Что за безобразие происходит в столице государства! У меня билет в кармане!

Городовые поняли, с кем имеют дело.

Участок, в котором они служили, славился своими твердыми порядками, народ в нем был подобран один к одному. Поэтому городовые отнеслись к Парамонову серьезно, и, когда им казалось, что арестованный обнаруживает намерение бежать, они хватали его за руки.

Парамонов кричал:

— Не прикасайтесь! — и смотрел на них с такой ненавистью, что городовые отступали на шаг.

В участке его принял дежурный околоточный надзиратель Воронов.

— Выяснять мою личность нечего, — заявил Парамонов. — Вот мой паспорт, вот и билет, еду искать работы.

— Ты покричи у меня! — предупредил дежурный.

— Я не кричу, я незаконно задержан!

Воронов распахнул дверь в камеру и втолкнул туда Парамонова.

— Какое вы имеете право? — крикнул Парамонов.

Всем, что с ним случилось, он был возмущен до последней степени.

Воронов вошел в камеру, прикрыл дверь, посмотрел на мастерового со съехавшим на затылок картузом и вдруг ударил его ногой в живот.

Парамонов упал. С трудом приподнялся, сел, увидел над собой Воронова и схватил его за ногу.

Воронов закричал. Городовые, услышав крик дежурного, ворвались в камеру и вместе с Вороновым набросились на Парамонова. Били ногами, табуретом, рукоятками револьверов.

Воронов первый пришел в себя.

Взглянул на лицо арестованного, залитое кровью и распухшее, на его тело, лежавшее в нелепой позе, и испугался.

— Стерва, — сказал он. — Как дрался! — И добавил: — Надо обмыть!

Парамонова обмыли, попробовали посадить. Он очнулся и что-то бормотал распухшими губами.

«Вот черт! Как это вышло? — подумал Воронов, усаживаясь в дежурной за стол. — Да ни черта с ним не будет, — успокоил он себя. — Пускай помнит».

Он стал заниматься своими делами, но беспокойство не покидало его.

Пришел дворник из дома № 107, которого вызывали еще вчера.

— Ты что ж, братец, — сказал Воронов, — царский день был, праздник, везде иллюминация, а у тебя плошки не горят!

Он долго разносил дворника, а когда отпустил, заглянул в камеру.

Арестованный был явно плох.

— Еще тут, чего доброго… Вот, сволочь, навязался на мою голову. — Он распорядился отправить арестованного в больницу.

В больнице Парамонов не скоро пришел в себя. У него были переломаны ребра, пробит череп. Он понимал, что умирает, и этого от него не скрывали. И все уже в больнице знали, что умирает рабочий, избитый насмерть в полицейском участке.

… А на Невском у Казанского собора в это время происходила антивоенная демонстрация. Толпы студентов и гимназистов старших классов показались между Полицейским мостом и Садовой.

Взвились красные флаги с лозунгами: «Да здравствует социал-демократия!», «Долой войну!», «Долой самодержавие!». Раздалась «Марсельеза», сначала несмело, вразброд, но потом выправилась, разрослась, точно расцвела, поднимаясь к серому небу, гремя о каменные стены домов. Из-за Городской думы и с Большой Итальянской вышли группы мастеровых. Но мастеровых было мало, непоправимо, катастрофически мало! Разве это те десятки тысяч, которые должны были сегодня демонстрировать в центре города?

Цацырин и с ним двадцать семянниковцев шагали в рядах демонстрантов, взявшись под руки. С балконов глазели, окна распахивались, и туда, вверх, били огнем красные флаги и гремел победный гром «Марсельезы».

Из ворот выскакивали дворники. Дворников всего Петербурга собрали в этот день на Невский проспект. Наряды конной полиции выезжали из соседних улиц. По Садовой проскакал жандармский дивизион и врезался в ряды демонстрантов.

Цацырин имел револьвер. Если б он был среди настоящей многотысячной демонстрации, он стрелял бы, но стрелять сейчас, когда вокруг почти одни студенты и гимназисты!

Он отпустил руку соседа, выхватил из кармана красный флаг и поднял его над головой. Его приметил полицейский, но Цацырин согнулся, нырнул, прополз между ногами, полами шинелей и пальто. Вся эта масса людей колыхалась то в одну, то в другую сторону, точно дышала. Красные флаги развевались, «Марсельеза» не смолкала. И вдруг Цацырин увидел, что где-то уже не выдержали, уже бегут, спешат к воротам, ломятся в ворота.

— Эх, бегут! — крикнул он.

Бегущих догоняли конные, секли нагайками, били наотмашь шашками, затрещали выстрелы, пешая полиция никого не подпускала к воротам. Дворники, повалив двух гимназистов, избивали их. Цацырин видел красные толстые лица и огромные сапоги, которые не переставая опускались на извивающихся под ними юношей.