— А вы проходите себе, господин жандарм, — сказал он насмешливо.

— Цивильный есть, спрашиваю?

— Вот заладил одно, как тая понка… Сказано, проходите себе…

Запасный закурил и протянул кисет соседу:

— С душком, — сказал он. — Перепрел, что ли?

Жандарм прошелся около вагона. Солдаты делали вид, что не замечают его.

— Ишь, аист, вышагивает! — крикнул звонкий голос из глубины вагона. — Сволочь, на войну небось не идет, а цивильного ему подай. А какое ему дело, Дмитриев? Еще он над нами, сукин сын, начальником!

— Если он сунется, я ему поднесу…

Но жандарм не сунулся. Он отправился в классный вагон и вышел оттуда с начальником эшелона.

Офицер шагал впереди, жандарм, подняв голову и распрямив плечи, сзади.

— Ну что там, — спросил офицер, — кого вы там к себе посадили? Ведь приказано было никого не сажать!

Солдаты переминались. Тот же, с белесыми бровями, сказал:

— Вы, ваше благородие, строги. Сами двух девок везете, а нам не разрешаете доброго дела сделать; ведь малого в дороге обокрали. Как ему до дому добраться? Мы решили, ваше благородие, всем миром, не выдавать его.

— Каким миром, сукины дети! Что вы, в деревне?

— Ваше благородие, — закричали из вагона, — да мы никогда сукиными детьми не были, у нас кресты на шее!

Офицер отскочил от вагона. Вернулся он с патрулем охранной стражи. Охранники с ружьями наперевес проникли в вагон, выволокли молодого человека в клетчатом костюме и повели на станцию. Жандарм ждал его под станционным колоколом.

Катин сосед по вагону, усатый, в больших сапогах, громко говорил, собирая вокруг себя слушателей.

— Видал я этих девок из офицерского вагона. В офицерском щеголяют… Кителя, погоны, фуражки! И солдаты обязаны им честь отдавать. Это, знаете ли, черт знает что! Люди едут на войну, навстречу смерти, а тут… — Он плюнул.

У поезда началась суматоха. От вагона к вагону побежали запасные. Катя приметила того, с белесыми бровями, он выскочил из одного вагона и вскочил в другой. Ее усатый сосед, сунув руки в карманы, шел по второму пути… Вдруг раздались пронзительные свистки, и сейчас же один за другим из вагонов стали выскакивать запасные. Дежурный по станции бежал вдоль состава, придерживая на голове фуражку, жандарм вышел было на перрон, но тотчас же скрылся.

Запасные валом покатились в его сторону.

Загрохотали под ударами захлопнутые двери, зазвенели стекла. Не то крик, не то стон висел над толпой. Одни из торговок, пронзительно голося, собирали свои товары; другие, наоборот, спокойно стояли у ларьков.

Часть запасных бросилась на площадь. Негромко во всем этом шуме хлопнул выстрел. Патруль шел от водокачки и, не дойдя до площади, остановился. Офицер кричал и приказывал, но солдаты патруля не двигались.

Конца происшествия Катя не дождалась: стал отходить ее поезд, она едва успела вскочить на подножку.

Станция скрылась, поезд шел, вагон мерно покачивался, мягко и приятно постукивали колеса.

— Вот как у нас в России, — в такт ходу поезда шептала Катя, — вот как у нас в России…

В вагоне на все лады обсуждали бунт запасных. Одни говорили, что солдаты взбунтовались из-за кипятка, другие — что из-за тухлого мяса…

— А те, что третьего дня, — спросила Катя, — из-за чего те?

Катин сосед закурил и сказал:

— Из-за унижения человеческого достоинства!

— Распропагандированы они — вот что! — крикнул господин, ехавший у окна.

— Что, что? Распропагандированы? Будьте добры, разъясните это слово!

— Разъясняю: развращены и сбиты с толку.

— Предлагаю заменить ваше словцо «распропагандированы» выражением «им открыли глаза». Например, вас никак не распропагандируешь до того, чтоб вы поверили, что вы курица.

— Милостивый государь!

— Да у меня и намерения нет оскорблять вас, только образное выражение. Распропагандировать человека можно только тогда, когда слова пропаганды открывают ему истину.

— Вот извольте-с. А это что такое? Иду, валяется под ногами, поднимаю, читаю… глаза лезут на лоб…

Господин протянул Катиному соседу листок. Тот громко прочел:

— «Вопрос о войне должен решать сам народ!

Для царя, капиталистов и чиновников народ только пушечное мясо. Читая манифесты и призывы, нельзя забывать, что это те же волки, но только в овечьей шкуре…»

Сосед засмеялся:

— А разве это не так, господа пассажиры?

— Да вы что? Вы прочтите последние строчки. — Господин вырвал из его рук листок и прочел сам: — «Долой самодержавие и да здравствует демократическая республика! Да здравствует социализм и наша Российская социал-демократическая рабочая партия!»

Он вытаращил глаза и чуть не задохнулся.

Катя лежала на своей полке. Мимо проносились леса и равнины; речки вдруг выбегали из глубины лесов, из дали степей; темнели широко раскиданные деревни.

Споры в вагоне то утихали, то вновь разгорались. Катя думала: этот молодой человек в клетчатом… конечно, его никто ночью не обокрал, ведь он ночью был здесь, в вагоне. Это он подбросил листовки.

Вот он кто такой…. Впрочем, она сразу догадалась. Проснулась Россия. Да, проснулась! Почему Катю вызвали в Питер? Кому пришла в голову эта мысль? Она могла прийти в голову только одному человеку — Антону!

Катя вспомнила Любкина, Амурскую колесуху, первую встречу с Антоном, бегство, путешествие по тайге… Вот в Харбине они влетают в казарму, в коридоре стоит Свистунов… Свистунов? Свистунов непременно будет наш!

Чем ближе к Петербургу, тем больше волновалась Катя. Дать телеграмму о своем приезде или не дать? Очень хотелось дать, но удержалась. Даже остановиться решила в гостинице и осторожненько пройти домой… Но потом подумала: это уж будет чересчур. Она сестра милосердия… Если она начнет скрываться, это-то и вызовет подозрение… От соседей-то ведь все равно не скроешься.

На вокзале наняла извозчика. Седенький извозчик понукал свою лошаденку и все оглядывался на пассажирку. Должно быть, хотелось ему спросить, не из Маньчжурии ли она, где воевал, наверное, его сын или внук… Но так и не спросил.

Казарма стояла в стороне от тракта, извозчик повернул, подвез к самым дверям. Пока Катя расплачивалась, вышли две женщины, посмотрели на нее, сказали что-то друг другу. Катя торопливо вошла в казарму. И сейчас же ее охватил запах сырости, прелого, грязного тряпья, прокисшей пищи.

Отворила знакомую дверь и остановилась на пороге. Мать в клетчатой короткой кофте разговаривала с Машей.

Увидев постороннего человека, женщины смолкли. Катя стояла в тени, — свет, падавший из небольшого окна, едва достигал стола.

— Катя! — вдруг воскликнула Маша.

— Не узнали?

— Не узнали, не узнали… Быть богатой…

— Ты все мне снилась в последнее время, — говорила мать, обнимая Катю. — Что это, думаю, Катя мне все снится? Либо беда с ней, заболела, либо весть подаст. А она вон сама прикатила.

— Прикатила, мама, прикатила!

— Что там, больно худо или женские руки ненужны?

— Хуже, чем там, уж и не придумаешь, мама! А женские руки нужны везде… И здесь, я думаю, нужны, вот и прикатила.

— Ну, слава богу, что доехала благополучно. Сейчас и доехать не просто: то забастовка, то беспорядки…

— А это, мама, нам не страшно, — усмехнулась Катя. — Не правда ли, Маша, нам-то что? — А сама пытливо смотрела на Машу, не прочтет ли что-нибудь на ее лице. Взяла сестру за плечи, подвела к окну, посмотрела в глаза, притянула к себе, поцеловала в губы.

— Машенька, моя Машенька!

Маша усмехнулась. Хорошо усмехнулась.

— Плох наш дом, да родительский, — с невольной гордостью сказала Наталья. — Две у меня дочки, и все дома. Кабы любила попов, свечку поставила бы. Сейчас чаем напою. Разносолов, конечно, нет, а булка с колбасой будет.

За чаем Катя рассказывала о войне, про дорогу, про запасных, которые взбунтовались, когда жандарм увел из теплушки цивильного, о том, что всюду и везде, в каждом городе и деревне, волнуется народ.