— Ты очень любишь деньги, — вздохнула Мария Аристарховна. — Раньше я как-то не замечала этого за тобой. Все больше, все больше! К чему это тебе все больше?

— Вон вы в какие рассуждения пустились, сударыня! Это с легкой руки вашего святоши Владимира? Да, я хочу, чтобы у меня было всего больше: больше колес, котлов, вагонов, паровозов… и, натурально, больше денег. Но я беру в этом пример с творца. Не раскрывайте так широко ваших глаз. Да, именно. Творец влюблен в количество. Подобно мне, он хочет, чтоб у него было больше звезд, клопов, людей, селедок… Он их плодит, множит. Количество — это благородная страсть Зиждителя.

— Как только у тебя язык поворачивается! — укоризненно, но спокойно сказала Мария Аристарховна.

Она продолжала сидеть на диване прямо и осторожно, точно диван, как и всё в этой комнате, был нечист.

— Я, конечно, всего не знаю, а многого, если и узнаю, вероятно, не пойму, но, по-моему, раз кран обветшал, его все равно придется сменить. Так не лучше ли сменить теперь, пока еще не произошло несчастья?

Ваулин сел в кресло.

— Видишь ли, Мэри, несчастье… Что значит несчастье? Ты думаешь, если изувечит или убьет мужика, то это несчастье?

Мария Аристарховна увидела в глазах мужа с трудом сдерживаемое раздражение, краска залила ее лицо.

— Я не думаю, что это такое большое несчастье, — продолжал Ваулин. — Когда мы молоды, когда нам восемнадцать или двадцать лет, тогда жизнь всякого человека представляется нам священной. Как же, жизнь человека! Как сказал один модный писатель: «Человек — это звучит гордо». Когда же мы достигаем зрелого возраста, мы начинаем понимать, что это чистейший вздор.

— Что́ вздор, Аркадий?

— Жизнь человеческая — вздор! Копеечная штука, Марья Аристарховна. У нас с вами детей нет, но поверьте, принимая во внимание даже и муки рождения, все это не слишком дорого.

— Мне кажется, — запинаясь, проговорила Мария Аристарховна, — что ты впадаешь в пошлость и кощунство.

— В моем возрасте благоговения к этим вещам не внушишь. Я поступаю не по прихоти, Мэри, а по единственно возможной логике. Кран, пока он работает, будет работать. Когда он перестанет работать — мы его заменим. До срока заменять не будем.

Краска осталась на лице Марии Аристарховны: впервые в жизни она вмешалась в заводские дела мужа. И так грубо отказал! Потому что не любит. Разве пятнадцать лет назад отказал бы?

— Кто тебя напичкал всем этим? — спросил Ваулин, беря ножнички и подстригая ногти. — Неужели тот же Владимир?

— Что за выражение «напичкал»?! Я узнала случайно. Малинин прислал письмо, рабочие очень беспокоятся.

— Ах, Малинин! Кстати, ты имеешь какие-нибудь известия о своей воспитаннице?

— А тебя она все еще продолжает интересовать?

Ваулин поморщился:

— Неужели нельзя просто по-человечески спросить?

О кране ты беспокоишься, а девушку выгнала… Это так, между прочим.

Супруги сидели несколько минут молча.

— Зачем ты затеял всю эту историю с отцом Геннадием? — уже миролюбивей спросила Мария Аристарховна. — Этот священник не заслуживает доверия. Я разговаривала с ним. Он очень ограничен, если не более.

— Ты предпочла бы Гапона?

— Почему Гапона? Гапон для меня фигура отрицательная. Священник — и занялся политикой! Противоестественно. Кесарево кесареви, а божие богови.

— Меня Гапон не устраивает по другой причине. Больно скользкий. Никак не пойму, кому он служит. Пророк или прожженный себялюбец? А мой Геннадий — превосходный поп! Кстати, для тебя приятное. Он прочел лекцию о житии Серафима Саровского.

— Почему для меня приятное?

— Потому что это из твоего духовно-загробного мира. На днях я узнал любопытную подробность, рассказал мне друг Безобразова Витя Григорьев. Матушка царица за завтраком объявила Победоносцеву, что она прочла житие отшельника Серафима Саровского и пришла к убеждению, что он святой. Было это тринадцатого июля. А девятнадцатого июля — день смерти Серафима, и вот царица потребовала объявить его через неделю святым. «Невозможно, матушка, через шесть дней!» — пробормотал Победоносцев. Царь согласился с Победоносцевым, однако на следующий день заявил, что девятнадцатого июля Серафим должен быть объявлен святым. По этому поводу Витенька высказался, что царица была права, потому что обстоятельства в государстве таковы, что царская семья весьма нуждается в лишнем молитвеннике.

— Что ты хочешь сказать этим рассказом?

— Ничего, просто бытовой факт.

— Мне кажется, что, сообщая факту бытовые подробности, ты хочешь преуменьшить самый факт. Ты ненавидишь все духовное. Поэтому, Аркадий, и наша жизнь с тобой не удалась. Ты не понимаешь и никогда не понимал меня.

Она поднялась, минуту постояла, взгляд ее снова скользнул по стенам. Придерживая платье, она вышла. Ваулин забарабанил пальцами по столу.

Вечером в открытое окно столовой донеслось цоканье копыт, мягкий гул экипажа. Мария Аристарховна выглянула и увидела Валевского, выскакивающего из коляски.

Жаль. После разговора с мужем ей хотелось побыть в одиночестве. Ужасно неприятный осадок! Может быть, лучше никогда ни о чем с ним не говорить!

Как жаль, что она вышла замуж! На шестнадцатом году замужества она убедилась, что Ваулин — человек совершенно ей чужой. Ей совсем не надо было выходить замуж. Пойти в монастырь? Да, если б девушкой она пошла в монастырь, это было бы прекрасно. Владимир говорит, что тело девственницы — инструмент, при помощи которого человеческое «я» может добиться исключительного совершенства. Сам Владимир, по-видимому, девственник.

Она пошла навстречу гостю. А он уж бежал по лестнице, не вошел, а ворвался в комнату и так стремительно припал к ее руке, точно хотел не поцеловать, а укусить. Обнялся с Ваулиным. Когда-то соперники-женихи, они теперь были друзьями.

— Опять нас побили! — сказал он.

Пробежался по гостиной, осмотрел давно ему известные картины: «Море» Айвазовского, вздымавшее свои волны против окна, и двух Рерихов над широким диваном. На одной картине уходили куда-то вдаль таинственные дороги и шли по ним странники босиком и с посошками. На второй — в горах стоял легонький, как бы нерусский и вместе с тем совершенно русский храмик. Людей не было. Может быть, они молились в храме, а может быть, храм был забыт. Вернее всего, забыт. И от этого у зрителя создавалось отрешенное, печально-сладкое настроение.

Потом Валевский промчался мимо столика со старинной бронзой. Бронзы он не любил:

— Грубое искусство!

— Я люблю грубое, — сказал Ваулин. — Рад, что вижу тебя, Виталий. Как твои дела?

— Дела черт знает как… Прошу извинения, Мария Аристарховна, за упоминание в вашем присутствии двурогого. Крестьяне с ума сходят. Того и гляди, начнут усадьбы палить. Я в последнее время занялся своими Сенцами. Вы, как моя соседка по имению, знаете, родители мои привели хозяйство в полнейшее запустение, и я в молодых годах этому содействовал. А сейчас нет, простите… дураков нет, подтянул хозяйство. Одна беда — война непопулярна! Нам Маньчжурия нужна, а мужику она на что? Когда воевали с турком, единоверцев — братьев-славян — освобождали, от турецкого ножа спасали — каждому понятно. А в Маньчжурии что? Вот мужик и сомневается, Какая-то Маньчжурия… Куроки и Тапоки!..

— Что это еще за Тапоки?

— Не знаю, — наверное, есть и Тапоки. Ведь это же обезьяны! Когда Куропаткин в свое время уезжал в Японию в гости, государь предупреждал его, чтобы он вел себя сдержанно, потому что, вполне возможно, он будет представлен микадо, а тот может отколоть что-нибудь этакое, отчего русский человек сядет и захохочет.

— Ну, почему это? — сказала Мария Аристарховна.

— Как почему? Японцы! Макаки!

— Макаки, а бьют нас, — заметил Ваулин.

— Да, положение весьма и весьма серьезное. Я бы на вашем месте, коренных петербуржцев, вошел с петицией к государю, чтобы склонить его на мировую. Ведь финансы наши горят. Из Франции приехал мой дружок Утятин. Говорит, во Франции в кредите нам отказано! Каждый месяц войны обходится в пятьдесят миллионов, денег у нас осталось на три месяца. Понимаешь ли: во Франции нам отказано в кредите! Бумаги наши летят вниз, французский рынок для нас уже не существует.