Бой между Витте и Безобразовым был как бы боем между русской буржуазией и дворянством, ибо Безобразов выступал как дворянин и православный. «Восточно-азиатская компания», замышленная им в противовес «Горнопромышленному товариществу», должна была служить прибежищем для частной предприимчивости, на которую Витте осмелился посягнуть. Ожидали, что членами «Компании» будут прежде всею предприимчивые дворяне. Называли имена князей Юсупова, Щербатова, Козловского, графов Ностица и Сумарокова-Эльстон.

«Пусть собирает себе дворянскую компанию, — думал Алексей Иванович. — Не опасная конкуренция: наши дворяне привыкли деньги мотать, а не наживать».

В Петербурге шла борьба, а здесь Дубяга и другие агенты Русско-Китайского банка скупали концессии. «Комета» перестала существовать, и все прочие концессионные предприятия Алексея Ивановича также перестали существовать. Но если победит Безобразов, все будет по-старому. Пусть же он победит скорее!

Ожидая исхода борьбы, Алексей Иванович отправился в Дальний. Дорога была неисправна, поезд шел медленно. За последнее время русских войск в Маньчжурии стало больше, но несмотря на то, что войск стало больше, хунхузы чаще портили железнодорожное полотно и даже нападали на солдат; чувствовалась японская рука.

На одном из разъездов южнее Мукдена поезд собирался простоять ночь. В вагон зашел офицер охранной стражи, рыжий, веснушчатый, оглядел Алексея Ивановича, представился:

— Капитан Шульга! Не желаете ли сойти, дружески посидеть, переночевать? Не блестяще, но все же не в вагоне.

— Конечно, желаю, — обрадовался Алексей Иванович.

Жильем капитана была фанза без кан, с деревянным полом, с русской железной печкой. Узкая кровать у стены, самодельный, руками денщика сбитый стол и несколько табуретов.

— Дворец русского офицера! — усмехнулся Шульга. — Не побрезгуйте и не посчитайте…

Он угостил Алексея Ивановича копченой козой и котлетами из козы.

— Вот вы, Алексей Иванович, один из тех деятелей, которые здесь, как говорится, насаждают. Да насаждаете-то вы плохо. Извините за откровенность, дорога никуда не годится. Не то что хунхузы — сама по себе разваливается. Не имею чести знать, инженер вы или нет, но расхищается все без зазрения совести! Мой знакомый путеец нажил за год триста тысяч, А за счет чего? Рельсы положены кое-как, местами гармошка, зигзаг. Вагоны то и дело срываются. А если потребуется быстрота движения? Уклоны слишком круты, повороты тоже, стока для воды нет — каждую весну сносит половину моего участка; та же картина и на других. Обидно, жизнь кладем, защищая и оберегая, а налицо мыльный пузырь. Работают как мерзавцы! Обалдели все от жажды стяжать и богатеть… Прошу прощения, если вы инженер или подрядчик.

— Не инженер и не подрядчик!

— Сердечно обрадован.

Через каждые пять минут капитан пил водку и после каждых пяти-шести рюмок выпивал кружку черного китайского пива. Веснушчатое лицо его наливалось кровью.

— Вы мало пьете. Впрочем, меня перепить трудно. Маньчжурец! Марка. Ничего, кроме карт и водки. Раз в сутки проползает поезд. Выхожу и лицезрю. Подчас счастье, подобное сегодняшнему: на дороге непорядок, и у меня — гость, пассажир. Иногда свой брат военный; иногда, как вы, цивильный. Здесь ничего нет; даже церкви. Посудите: русский человек лишен церкви! И вокруг никого. Я, мой субалтерн, солдаты и манзы. Мы, русские, привыкли ко многому. Вспомните на Кавказе — Лермонтов, Марлинский, черкешенки, грузинки… Я сам был в Средней Азии, у меня был друг — сарт. Мы понимали друг друга. Здесь я точно на другой планете. Китайца невозможно полюбить. Есть среди них хорошие люди, но непонятны, непонятны…

Капитан продолжал пить, лицо и шея его все багровели.

Он расстегнул сюртук.

— Без женского пола иной раз балдеешь. Штабс-капитан Кривуля, мой сосед, страшно тосковал по сему поводу. Я пью и в карты играю со своим субалтерном Тальгреном. Кривуля в карты не играет — не приобрел привычки, не имеет вкуса. Он выходил на станцию, натурально, как и все мы выходим, но с одной страшной целью. Он высматривал женские лица. Миловидное женское лицо повергало его в содрогание. К обладательнице его он обращался с одним и тем же предложением: «Сударыня, не имею чести вас знать, но вижу. И убежден! Простите, куда изволите следовать?» И случилось так, что одна миловидная барышня ехала в Порт-Артур к какому-то чиновному лицу в гувернантки. Она прикинула, что ее ожидает там, посмотрела на штабс-капитана: все-таки штабс-капитан, муж, семья, дом! Сошла с ним на разъезде. Венчаться поехали в Харбин, свадьбу справляли в трактире! Вот она, судьба русского офицера: штабс-капитан русской армии, как вор и бандит, справляет свадьбу в трактире!

— Счастливы?

Шульга стукнул кулаком по столу:

— Не смеют не быть счастливы: вдвоем живут, среди манз и тигров! Вот когда переедут в полк, тогда не знаю.

Шульга предложил сыграть в карты. Алексей Иванович карт не любил и отказался. Капитан долго изумленно качал головой, вздыхал и пил. Издалека донесся тонкий, монотонный звук китайской скрипки. Пришел поручик Тальгрен, высокий прыщавый офицер с застенчивой улыбкой, выпил водки, потом пива.

В карты они играли до утра. Алексей Иванович лег на постель капитана. Часто просыпался. Лампа светила тускло. Тени от игравших шевелились на стене.

Поезд уходил в полдень. Утром к фанзе капитана принесли в паланкине двух китайских чиновников, сзади шла толпа крестьян. Шульга вышел к чиновникам в мятом после бессонной ночи сюртуке и принял их на пороге фанзы.

Переводчик плохо говорил по-русски, но тем не менее Алексей Иванович понял, что капитан обложил налогом окрестных крестьян и те поэтому отказываются платить налоги китайским властям.

— Такое распоряжение! — пожал плечами Шульга на немой вопрос Алексея Ивановича. — Для Ляодуна установлено: ляодунские китайцы платят налоги нам. Решили, по-видимому, ввести сие и в полосе отчуждения, а может быть, и повсеместно в Маньчжурии. Присоединение ведь не за горами.

Не дослушав переводчика, Шульга махнул рукой и скрылся в фанзе.

Тальгрен окликнул его, улыбаясь своей застенчивой улыбкой:

— Вот твоя расписочка…

— Что за расписочка?

Шульга взял из рук поручика клочок бумаги и долго рассматривал его.

— Чего он хочет?

— Ну, как же, — с той же застенчивой улыбкой проговорил Тальгрен, и Алексей Иванович понял, что застенчивая улыбка только соблазн и обман, на самом деле поручик Тальгрен не робок и не застенчив и может совершить что угодно. И может быть, уже и совершил, почему и переведен в маньчжурские дебри. — Я ведь говорил тебе, что, как они ни тупы, на деньги они умны. Вот там приписочка какого-то инженера.

— Все они одним миром мазаны, сукины дети!

— Нет, постой, — продолжая так же застенчиво улыбаться и слегка щурясь, заговорил Тальгрен, — взял ты у него взаймы пять тысяч, а расписку, пользуясь его китайской безграмотностью, написал на пятьдесят целковых.

— Ну? — спросил капитан, глядя тяжелыми, вдруг округлившимися глазами в лицо Тальгрена.

— Чего ты, чего ты? — деланно испуганно забормотал поручик.

Шульга скомкал бумажку и бросил в угол.

— Одним миром мазаны! Казнокрад-инженер вступился за китайца, который хочет сорвать с офицера!

— Вот так-то у нас, — вздохнул Тальгрен, — уже китаец виноват! Конечно, жена, детки, проживают во Владивостоке, требуют денег, жалованья офицерского нашего, грошового, не хватает… Ничего, не извольте тревожиться за честь русского офицера, — обратился он к Алексею Ивановичу, — капитан напишет новую.

В полдень Алексей Иванович уехал. В Дальнем были сведения о волнениях среди владельцев арб и джонок. В Харбине они пытались сжечь вокзал, в нескольких местах разрушили полотно: железная дорога отнимала от них хлеб. Казалось, начинается второе боксерское восстание. Из Харбина в распоряжение управления дороги запросили два полка.

Алексей Иванович занялся своими магазинами. Русских товаров было мало, приходилось заключать сделки с американцами и даже японцами. Он ждал победы Безобразова и появления на свет «Восточно-азиатской компании».