Отца я застал в хорошем расположении духа, в насквозь пропахшей кислым вином комнате, он восседал на своём любимом кресле, сжимая в жилистой руке кубок. Бросив взгляд по сторонам и убедившись что мы в комнате одни, я закрыл двери и подошёл поближе. Отец сильно сдал в последнее время, его могучие руки, которые прежде сами напоминали валуны и были способны крошить камни, сейчас были больше похожи на высохшие стволы деревьев, кожа стала желтоватой, как пергамент. Да и его Воля, прежде всегда казавшаяся мне несокрушимой, теперь едва ощущалась.

Встав напротив стола, я замер в ожидании его внимания. Ждать пришлось долго, лишь полностью опустошив большой бронзовый кубок и потянувшись за кувшином, он заметил, что в комнате не один. Подняв на меня взгляд, он благодушно ухмыльнулся.

— Аааа! Сын! Единственная отрада… Что тебе нужно, Ланн? Опять с кем-то подрался? — он почти не растягивал слова, да и речь была вполне связной. Отметив это, я решил, что сейчас лучшее время задать мучивший меня вопрос.

— Отец, как ты познакомился с мамой? — рука отца, наливающего вино, дрогнула, часть вина пролилась на стол, а он, потемнев лицом, уставился на меня. Его благодушное настроение тут же улетучилось.

— С ней… Какого чёрта ты меня спрашиваешь об этом? Это всё уже в грёбаном прошлом! В прошлом! Она сдохла, мертва, понимаешь? — заметив мой испуг от вспышки его гнева, он устало выдохнул и сухим, как камень, голосом повторил свой вопрос:

— Почему ты меня спрашиваешь, сын? Что ты хочешь узнать?

Я тогда растерялся и уже хотел уйти, что мне и стоило сразу сделать, но я ещё не до конца растерял веру в мудрость отца. Да и отступать было некуда. Так что, собрав силу воли в кулак, я ему ответил.

— Отец, понимаешь, тут есть одна девочка… Баловка. Я с ней давно дружу, она чуть старше, но в последнее время она так похорошела… — и тут меня понесло.

Отец опрокинул пару кубков, пока внимательно слушал мои хвалебные оды её остроумию, красоте и весёлому нраву. А я, получив его столь вожделенное внимание и (как я думал) понимание, распалялся всё больше и больше. Пока он наконец не ударил кубком об стол, громким звуком вырывая меня из пучины юношеских фантазий. Спокойным, напоминающим ранние годы мудрым голосом он размеренно сказал:

— Выеби её.

Я замер, пытаясь собрать мысли вместе. В моей голове всё перемешалось, я не мог понять, что значит эта фраза. Подняв на него круглые глаза я переспросил:

— Что сделать?

— Трахни. Накукань. Нафаршируй сарделькой. Отдери! Ланн, ты уже не пацан, я думал ты уже всех девок тут на деревне перепортил, а ты приходишь ко мне со своими розовыми соплями! Ты совсем баран?

— Да уж, глупо было спрашивать у тебя совета! Ты меня совсем не слушал?! Она не такая, отец, она…

— Какая «не такая»? Думаешь, у неё там пизда поперёк, а не повдоль? Выброси эти розовые сопли из головы, придурок. Иначе закончишь, как я. Все эти мокрощёлки одинаковы. Всё, чего они хотят, — это поскакать на хорошем мужском хуйце. И лишь пока ты будешь крепко и как следует её натягивать, она будет перед тобой стелиться и делать всё, что хочешь. Но если ты поверишь в эти радужные сказки про любовь и прочую херню, она сразу же найдёт себе другой хуй, на который можно запрыгнуть! — голос отца тогда дрожал от сдерживаемого гнева, а кулак, сжимающий кубок, наливался красным, пока бронза не лопнула в его руке расплескав остатки содержимого ему на одежду.

Я сам тоже уже дрожал от ярости, ничего не став отвечать, я развернулся и бросился прочь из комнаты, громко хлопнув дверью за собой.

Весь следующий день слова отца не давали мне покоя, пока я, выбравшись в поля подальше от деревни, изнурял себя тренировкой, делая взмахи клинком. Лишь поздним вечером я устало дошёл до нашей усадьбы и, заперев за собой ворота, медленно побрёл к входу в особняк, когда моё внимание привлёк свет в конюшне. Там явно кто-то находился. Конюха у нас не было уже очень давно, он ушел вскоре после смерти матери, а отец редко покидал поместье, да и конь остался у нас только один.

Напрягшись, я подкрался к конюшне, думая застать конокрада. Подойдя поближе, я услышал странные вскрики. Заглянув в неплотно запахнутые двери конюшни, я обомлел. Там был отец, он пыхтел, обливался потом, а перед ним, на тюке сена, грудью вниз лежала Бала. Она хрипло вскрикивала каждый раз, когда отец совершал движение. Мне показалось в тот момент, что моё сердце остановилось. Холод побежал от него по всей груди, промораживая вены, мои глаза не желали признавать то, что я видел перед собой.

И в этот момент отец почувствовал с помощью Воли моё присутствие, повернулся в сторону входа и за волосы приподнял Балу с соломы. Её глаза закатились, она хрипло дышала. Я неверяще смотрел в её искажённое гримасой лицо, медленно пятясь. А потом отец ухмыльнулся, и я, издав истошный крик, побежал оттуда. Я бежал, покуда хватало сил, задыхался, падал, а потом бежал снова. Сердце нестерпимо сводило от боли, оно буквально рвалось из груди. Как же я тогда был жалок. А потом, рухнув на колени у ручья, увидел своё отражение в неровном отблеске воды.

И внезапно всё кончилось. Ненависть, боль, чувство обиды — всё ушло. Я выгорел до дна, и до самого утра безжизненно смотрел в своё отражение при свете луны, пока не взошло солнце. Лишь потом я медленно поднялся на ноги и побрёл обратно. Добравшись до входа и отворив дверь, я столкнулся взглядом с отцом. Он сидел в своём любимом кресле напротив входной двери и пил. Увидев мой застывший взгляд он сухо спросил:

— Теперь ты понял? — лишь в этот момент я осознал, насколько я его ненавижу. Ненависть, граничащая с желанием убить, начала разгораться в моем потухшем сердце. Но… Он был мой отец. Когда-то мой кумир. Образец мужчины. А теперь это всего лишь ублюдок, растоптавший мои юношеские мечты. В один день я потерял и любовь, и отца, и кумира. Я загнал ненависть поглубже в душу и, сухо ему кивнув, побрёл в свою комнату, где я рухнул и спал до вечера следующего дня.

Проснувшись, я пошёл делать то, к чему привык. Тренироваться. Выйдя из дома, я увидел фигуру, прислонившуюся к воротам. Я сразу узнал её. Побитая, в изорванной одежде, рядом с моими воротами стояла Бала с заплаканным лицом. Когда я подошёл ближе, она подняла на меня застывший взгляд:

— Отец… Он прогнал меня из дома. Мне… Мне сейчас негде жить, Ланн. Можно я переночую у тебя в конюшне? — стук крови в моей голове зазвенел как набат. Холодная чёрная ненависть захлестнула меня с головой, в то время как какой-то человек моим голосом сухо и размеренно сказал:

— Пошла вон, шлюха.

— Ланн, я… — тихо, едва слышно пробормотала она, когда я, взорвавшись, заорал во весь голос: