– Ух ты, – брякнули сбоку.

– Вы что-то сказали? – не расслышал бакалавр.

– Я спросить хотел, – подал голос парень в тёмном свитере. Он не спеша поднялся и сумел-таки сформулировать вопрос: – А зрачок у животных, он как?

Бакалавр жестом усадил его на место.

– Шимпанзе и орангутанги способны узнавать себя в зеркалах. Гориллы и макаки – нет. Они видят отражение, но воспринимают как другое существо, не отождествляя с собой. И не спешите смотреть на них сверху вниз. Даже в световом ракурсе отражение не всегда объективно передаёт информацию. Пример – любое кривое зеркало. Вот этот бокал, – лектор поднял со стола искрящийся хрусталь, – также способен к отражению, но узнать в нём себя будет не просто. Кстати, отвлечёмся. Чем обусловлены особые свойства хрусталя? Я имею в виду магические свойства?

– Можно? – Девушка на первой парте едва не подпрыгнула. Бакалавр милостиво кивнул. – Кварц – хорошо резонирующий материал, отсюда оптическая устойчивость к трещинам. Скол или разлом на обычном зеркале может привести к тяжёлому диссонансу. При длительном контакте вероятны болезни и даже смерть. На хрустальной основе микротрещины вообще не помеха.

– Правильно, – кивнул бакалавр. – Отсюда народная примета о разбившихся зеркалах. Вернёмся к теме. Качественно иные зеркала – это предметы, что нормальным человеком как зеркала вообще не воспринимаются. Он интерпретирует их ошибочно, как мартышка либо горилла, не понимая сути преломляющихся лучей. Человек принимает отраженное качество за нечто особенное, самостоятельное, действующее помимо его воли, и это вполне объяснимо, поскольку эти отражения искажены больше, чем самые сложные оптические. Картинка сбита, как в калейдоскопе. Итак. Кроме тонких оптических, существуют ещё два вида отражений – социальное, не всегда даже человеческое, иногда его называют зрачковым, и отражение плотных физических тел, на размерном уровне, на котором белок, да и любое иное тело, начинает проявлять волновые свойства. Социальное включает в себя массу фрагментов, от перевёртышей Таро, присутствующих в любой колоде, до жесткой магии оживших теней или пьющих отражение, когда...

Внимательно слушавший Никита почувствовал движение сбоку. Тарас клонился в сторону. Никита едва успел подхватить своего цветного, тот как раз собирался рухнуть в проход между столами. Встрепенувшись, Тарас выкатил мутные, подплывающие белками глаза, попытался встать и потерял сознание.

Семнадцать человек в металлических колпаках, в одинаковых кольчугах шли по осеннему лесу. Лица их были грязны и усталы, поступь утратила твердость, серый металл проминался бурыми пятнами. Коней было только два, их ноги дрожали от утомления, упряжь присохла хлопьями белой пены. Ближе к вечеру вороной захромал, расковавшись, с него пришлось снять часть поклажи, кое-что перегрузили на молчаливых людей в пятнах кровавой ржавчины, остальное бросили в болото.

Это было все, что осталось от банды Колеса.

На привалы не останавливались. Опасались погони. У них ещё хватало сил оставлять за собой малые ловушки – то нацеленный на тропу самострел с потягом через ножную жилу, то согнутую ветку с грузом, то растяжку на касание с пороховой гранатой. Вряд ли это наносило серьезный урон преследователям, но догонять приходилось уже с оглядкой, а значит, у отряда появлялась надежда спастись.

Рыцари рубили всех, кто пытался сопротивляться, а достать всадника в световой броне было почти невозможно. Двоих удалось ссадить рогатинами, одному распороли плечо стеклянным осколком, остальные вовсю работали клинками, безжалостно полосуя лесных бродяг. Рыцари не думали, почему столько людей предпочитают смерть тяжёлой работе на благо княжества. Боевой пёс не размышляет. Он воспринимает только команду «взять» да ещё, с неохотой, «отставить».

Костяк банды Колеса был вырублен в несколько минут соприкосновения со светлой конницей. Многих захватили живьём – теперь их ждала нелёгкая участь на арене. Единственный среди разбойников оборотень попытался уйти, перекинувшись в волка, но маги магистрата отследили беглеца. Стрелок, снизившись, накрыл указанный квадрат разрывами боевых жезлов. Волколаку, правда, лишь слегка задело лапу, но дело завершили специально натасканные псы.

«Верёвочка удачи» Колеса довилась.

Уходившие семнадцать уже ни на что не надеялись. Ноги мокры, избиты и истерты. Каждый шаг как крохотная голгофа, бесконечная пытка движением. Уводивший людей карельский воин прекрасно понимал, что при таком темпе завтра двигаться никто не сможет, но давать отдых не собирался.

Если не оторваться, завтра уже некому будет двигаться. Рыцари вырубят всех.

Собачий лай раздавался всё ближе, разбойники почти слышали, как храпят рыцарские кони, а лес впереди, как на грех, становился всё прозрачнее. Они шли уже двенадцать часов, и сил практически не осталось. Разбегаться «брызгами» в магической сетке безнадёжно, и разбойники это знали. Измученный отряд шёл через заболоченный, заросший травой лес, надеясь выйти к родным озёрам – там ещё был какой-то шанс, вот только надо оторваться от страшной конницы в световой броне.

Оторваться не удалось.

Под высокой сосной, по-восточному скрестив ноги, сидели двое.

Чёрный камзол Лизо аккуратно лежал на траве – видимо, ткань позволяла такое обращение. Куртка Грача, при дневном свете казавшаяся темно-синей, висела на сучке, напоминая повешенного. Светлый кушак, затянутый простым узлом, препоясывал мощный торс. На Лизо узорчатый ремень светло-коричневой, хорошо выделанной змеиной кожи.

Оба мага раздеты до пояса и босы. Мощная грудь Грача курчавилась темным волосом, кожа Лизо была гладкой и бледной. Ни коней, ни слуг. Высокие сосны, обрыв, почти отвесно уходящий в воду, да темный изгиб реки – похоже, что здесь омуты.

Солнце подходило к полуденному пределу. Лизо и Грач, как должно, сидели к нему лицом, расслабленно опустив руки. Кисти развернуты в сторону солнца, грудь вздымается очень медленно, лица с закрытыми глазами неподвижны. Два бронзовых божка буддийской темы. Время от времени каждый переворачивал руки, проводил пальцами над землей, почти поглаживая хвоинки, и снова укладывал их в прежнее положение, принимая в ладони свет. Ничего особенного в этой картине как бы и не было, если только... В лесу стояла полная, совершенная тишина. Ни плеска, ни хруста, ни щебета. Только иногда, на самом пороге человеческого слуха, чудился какой-то звон. Прямо перед лицом Лизо подрагивал воздух – так дрожит над раскаленными камнями марево, – призрачной вуалью обволакивая бледные скулы. Грач, крючковатым носом, как у масок ацтеков, ничем подобным не выделялся. Глаза обоих были полуприкрыты, взгляд расфокусирован и затянут сонной поволокой. Всё в целом напоминало гипнотический посыл змеи, хотя никаких «кроликов» перед магами не было.

И ещё. Если бы гипотетический наблюдатель имел возможность присмотреться – а валчи не терпят зрителей на полуденных и полуночных сборах, то... И Грач, и Лизо отбрасывали странную двойную тень. Одна темным пятном лежала там, где и положено лежать тени. Вторая была более блеклой, почти призрачной, время от времени набухая, пульсируя изнутри чернотой и снова растворяясь в контур, и направлена была ровно в противоположную сторону.

В сторону солнца.

В городском парке планировалась потасовка.

Какой-то повод к ней имелся, он всегда находился, но особенно никого не интересовал. Каждый лунный месяц затевалась драка, без которой, как без пива, осенью никуда. Традиция. Неподалеку от густожития школяров стояла казарма бомбардиров. Будущих дружинников князя, таких же парней, держали не в пример строже. Только по выходным они покидали своё мрачного вида жилище, да и то если не было взысканий, зато в городе оттягивались на полную катушку. Курсанты-бомбардиры часто уводили «принадлежавших» школярам подруг. Им, разумеется, отвечали тем же. Сами девчонки с удовольствием подливали масла в огонь, некоторые даже коллекционировали выбитые из-за них зубы: мода такая дурацкая пошла, рассказывали, что одна красавица нанизала целое ожерелье. Каждую луну конфликтующие стороны «окончательно» учили уму-разуму соседей. Бомбардиры считались тупоголовыми и наглыми, во всяком случае, в уличной дразнилке обкатывались именно эти качества. Школяров обзывали «хомуты», по осени «пьяные хомуты», а иногда «кони». Символом Колледжа была радуга, и лет двадцать назад её начали нашивать на рукава зелёных форменных курток. Исполнение оказалось скверным – на радугу зигзаг смахивал только после третьего стакана, зато уличных трактовок у бледного коромысла было предостаточно. Давно уже куртки шили без всяких эмблем, ушла эта мода у начальства, и мало кто помнил, почему именно «хомуты», но эхом доставалось и сегодня.