С весны лунный счет был пять-два в пользу школяров. Организация бомбардиров была лучше, и физически они были крепче, но магические фортели школяров даже в самом «мягком» варианте делали своё дело.

И в казармах, и в густожитии предвкушали хорошую драку.

Серьёзное оружие запрещал строгий кодекс мальчишечьих стай – ни ножи, ни самострелы, ни тем более боевые жезлы в лунных потасовках никогда не применялись. А вот заклятия типа мокрого и чернильного полотенца, пакеты с фейерверочным порохом, мягкие цепи от самоходов и тому подобная ерунда была припрятана почти у каждого. Существовала даже своеобразная спецодежда: очень широкие штаны, похожие на робу землекопов, и крепкие куртки из «воловьей кожи», что реально были вовсе не из кожи, а твердеющего заклятия на лен. Недостатком робы была неприятная грубость «ткани», так что в народе эту кожу звали «чёртовой», но школяры, даже в поддатом виде понимавшие, что лишний раз поминать нечистого не стоит, предпочитали термин «воловья».

Иногда школяры и курсанты объединялись, вместе лупили посадских, но это было скучновато. Те правил не соблюдали, драки воспринимали серьезно, из-за чего сами же и страдали, организации путной у них не было, так, аморфные бригады по районам, мстительная и трусливая кодла. Ни одна из них не могла выдержать совместный удар чёрно-зелёных, а объединяться они не научились. Чёрными традиционно были рубашки бомбардиров.

Ярослав, закадычный приятель Никиты и Тараса, потасовки не жаловал. Даже пропускал, не в пример своим старшим товарищам, и не видел в драках никакого смысла. Ярик только перешёл на второй и был, что называется, «тихий мальчик». Впрочем, совсем уж не отлынивал, своих поддерживал, так что иногда праздновал локальную победу, а пару раз ему основательно надавали по ушам.

Ярослав сидел у входа в густожитие и ждал. Никита и Тарас опаздывали, что случалось и прежде. Он уже и дремать начал, но наползавший сон всё время прерывался визгливым разговором двух старух.

– Слышь, Михайловна, скоро опять заклятия подешевеют.

– Это почему это? – Всклокоченное месиво прикрытых грязной косынкой волос возмущенно заколыхалось. Михайловна выстукивала трубку в корзинку для бумаг.

– А новые будуть, ефф... еффективные. Вот кто-то в лакированной ступе с трёх подстав ездит, а кто-то на дубовый чан наскрести не могёт.

– Ауах, – смачно вздохнула Михайловна. – Только я десять етих, в горшочках, щелокочев вынесла. Думала весной по два серебряных сдать. Заразы.

– Да ладно тебе. Можно подумать, ты что-нибудь за них платила.

– Платила, не платила... Кстати, даже и платила. Как за отходы. Потому что начальник у нас дурак.

– А я тебе тогда ещё говорила, нельзя Пилипыча в начальники. Вот пропил всё, и своё, и наше, даже лак заговорной, говорят, выпил. А всё на нас с тобой пишет.

– Брехня. Лак ему кишки проест.

– Он тебе их проест, ежели хлебнёшь по дурости. А Пилипыч слово знает, они какую дрянь только не пьют. Он и гуталин может жрать, и по хрену. Так что лак пошел Пилипычу на смазку, а ты теперя мучишь летучих мышек, соскобы с них творишь. А она тоже небось пищит, жить хочет.

Ярослав заерзал, устраиваясь на лавочке так, чтобы и сидя, и на бок завалиться. Получилось удобно, но некстати видно обеих старух. И голоса теперь звенели точнёхонько в ухо. Несколько фраз второкурсник потерял, пока ворочался, и теперь против воли ещё и вслушивался в разговор.

– Ты попусту не тренди. – Михайловна выглядела женщиной обстоятельной, хоть и не очень чистой. – Ты объясни, хто тебе про заклятия свистнул.

– Кто, кто. Объявление в конторе. Читать надо бумажки, а не самокрутки сворачивать.

– Я грамоте не разумею. И самокрутки больше не курю. Вот у меня трубочка.

– Ты как читаешь, так и трубку раскуриваешь. Вечно она у тебя тухнет.

– Это мне один дурак порчу на табак наложил. Хотел, чтобы я не курила вовсе.

– Хахаль, что ли?

– Так. Клинья подбивал, пенек замшелый. – Вахтёршам было уже под пятьдесят, и Ярослав удивился, кого могут интересовать столь древние ведьмы.

– И что, ты порчу снять не можешь?

– Сама попробуй.

– А мне зачем?

Михайловна молча выскребла трубку желтым от никотина пальцем, затем все же выдавила:

– Не могу. Три раза пробовала. Сильный был лешак. И глупый.

– Что значит был? Съела, что ли?

– Ты чё, сказок начиталась? Ушел от меня к подруге. Кикимора драная, трясця ей, её матери и Веньке-лешаку.

– Так спросила бы кого, чай, не в степи работаем.

– Ежели кажный вахтер с кажной ерундой начнет к магам приставать, то вахтер этот снова в лес отправится. Дупла околачивать.

– Ой-е-ей. Какие мы принципиальные.

– Ой-е-ей.

– Небось стыдно признаться. Порча-то небось ерундовая.

– Не твоё дело. – Михайловна сноровисто набивала трубку. – Знамо, ерундовая, откуда у Веньки мозги, всё на своей кедровке пропил. А мне хватило.

– И чего?

– Да ничего. Я пробовала тут с девочкой поговорить, с первокурсницей. Они пока молодые, не больно наглые.

– И чего? Посмеялась?

– Нормально отнеслась, с пониманием. Но она тоже не смогла. И, говорит, чего ты мучаешься, вреда никакого, наоборот. Носи, говорит, серники.

– А ты?

– А я и без советов дурацких таскаю целую коробку. – Тут Михайловна встретилась глазами с Ярославом и неуверенно ему улыбнулась. Судя по всему, вспоминала, чего успела наболтать. Ярик встал и пошел от входа в скверик. Разморило его изрядно, но задремать так и не удалось.

Почему-то было неспокойно.

На последней сшибке ему подбили глаз цепью от самохода, и Ярослав ничуть не рвался в городской парк. Его удерживало только обещание, данное старшим друзьям, которыми он, как и положено «оранжерейному», восхищался.

Никита, представлявший нечто среднее между друзьями, напоминал Ярославу медведя – в повадках иногда проскальзывало что-то хищное, мощное и жёсткое. Но чаще он был добродушен и ленив. Крепкий, высокий, с едва наметившимся пузцом, квадратным, коротко остриженным затылком и печальными карими глазами. Тарас, если продолжать аналогии, походил на волка, и самая мощная хватка к жизни была у их деревенского вожака. Гибкий, но не худощавый, скорее склонный к полноте, лохматый, с короткими сильными ногами, широкий в плечах, на волка Тарас походил исключительно взглядом и общим отношением к жизни. «Плюхи» он лепил как из воздуха, на любой конфликт шел спокойно и вообще был бы идеальным школяром из местного фольклора, если б не равнодушие к алкоголю да иногда нападавшая мечтательность. Глаза у него были непонятные: то голубые, то серые, а то какие-то водянистые, как и взгляд мог быть и располагающим, и очень жёстким.

И вот теперь ни Тараса, что грозился слепить особую, «двойную чернильную» плюху, ни Никиты, что так любил помахать в воздухе ногами – руки этот поклонник Востока в драке почти не применял, – а народ уже тянется в парк, и его по плечу хлопают, приглашают. Знакомцев полно, тут если идти, так уже идти, а куда идти, когда самых своих-то нет? Зазвали, понимаешь... Вокруг глаза след только прошел, сами тогда нормально отмахались, а тут... Понятно, школяров будет много, как и бомбардиров, и квас хмельной будет, и медовуха, и пиво, и девушки сойдутся поглазеть... Городская стража никогда в лунные не спешит, так что размяться успеют основательно. И девчонки потом налипнут, врачевательницы... Победителей поздравляют, побитых утешают, но это если хорошо отколошматили, чтобы пожалели... Вот тогда, с цепью, как раз удачно получилось. Хотя ну их к лешему, такие знакомства. Так и циклопом можно стать. Ярослав поправил на поясе припасенную шутиху-фейерверк. Пойти одному, что ли?

Но идти без друзей было как-то... И Ярик уже почти уговорил себя не ходить вовсе, и причина тому какая-то нашлась, но тут всё же показался Никита.

Он бежал.

Никита был непривычно красный от натуги – бег никогда не был его сильной стороной – и, очевидно, надеялся застать Ярослава. Тот как раз успел отойти, уже несколько минут дефилируя вдоль фасада густожития, и сейчас стоял на самом углу, так что Никита его не заметил.