– Ты теплая, – сказал он Эби, определив, что отклонение вызвано нарушением соотношения температур. – Очень теплая.

– Да, – ответила она. – У меня жар, но это скоро пройдет…

– Если ты заболела, тебе нужен доктор.

– Доктору надо платить.

– У меня есть две монеты, этого хватит?

Эбигейл промолчала. Возможно, она не знала ответа, и Джек решил, что узнает у трактирщика.

– Ты мне не поможешь? – спросила девушка через одиннадцать с половиной минут. – Я… не могу теперь одеться…

Ее голос дрожал. Джек отнес это к симптомам не установленного пока заболевания. Как и низко опущенную голову, и то, что она обнимала себя руками.

– Не смотри, пожалуйста.

– Если я не буду смотреть, не смогу тебя одеть, – сказал он то, до чего она не додумалась… глупышка Эби…

Он натянул на нее сорочку и некрасивое серое платье и помог лечь на кровать.

– Воды, – попросила Эбигейл и искривила губы, когда он показал на таз. – Нет, пить. И поесть что-нибудь… Мне надо есть, я же не механическая.

– Не механическая, – согласился Джек.

Чтобы не ходить несколько раз вниз и вверх по лестнице, он слил в ведро ненужную воду, взял под мышку таз и собрал с пола рваные вещи. На тряпке, которую Эби носила вместо рубашки, темнели пятна крови.

– Ты поранилась? – спросил Джек у девушки.

– Нет. – Голос ее задрожал еще больше, а лицо стало красным. – Это… так надо. Это не плохо. Наоборот, хорошо. Не хватало еще…

Эбигейл закрыла глаза и укусила себя за губу, и Джек так и не услышал, чего ей не хватало. Только мысль промелькнула, еще более странная, чем все предыдущие, и он отчего-то согласился с Эби, что это хорошо.

Но доктор ей все же нужен.

Человек, которого привел Джек, совсем не походил на доктора. Скорее на кабатчика. Полный, краснолицый, с густыми усами и широкой лысиной, усеянной бисеринками пота. Руки у него были грубые, а пальцы толстые и короткие. Он тыкал ими Эби в бок, а еще – холодной деревянной трубкой, к другому концу которой прикладывался большим мясистым ухом.

– Угу, перелом, – говорил он сам себе. – Два ребра… Вот они, вот они… Лист капустный приложить можно. Траву живокость заваривать на примочки… Внутрь скорлупу яичную измельченную. Монету, коли не жалко, медную напильником потрите, опилок на ногте добавьте… Медь при переломах полезна. Со сметаной все растереть… Трав отхаркивающих еще взять, для облегчения дыхания…

– Как чахоточные пьют? – спросила, припомнив сокамерницу, Эби.

– Как чахоточные, – кивнул доктор. – Жилы говяжьи хороши, если высушить и в порошок стереть… Но тут дело такое…

– Какое? – прошептала девушка испуганно, не увидев ничего для себя хорошего в сочувственном взгляде толстяка.

– Такое, что имеют место быть сопутствующие травме повреждения легкого. Скопления воздуха и жидкостей… сгустки крови, которые могут дать серьезные осложнения… Прокол нужно делать. Иголкой проколем, выпустим воздух и отберем кровь… если получится…

– А если нет?

– Тогда само рассосется, – пробурчал под нос себе доктор и обернулся к Джеку: – Ну что, оперировать будем вашу… подругу, или как?

– Оперировать? – переспросил механический человек. – Вы умеете?

– Ну, дык… – Медик поглядел на свои толстые пальцы. – Почему не смочь? Ногу вот на прошлой неделе резал. Ничего так… отрезалась… Если с опиумом, то и не больно почти. Могу и вам предложить… Опиумная настойка – вещь не дешевая, но в случаях сильной боли… Сознание притупляет…

– Притупляет сознание, – повторил Джек.

Эби раздражала эта его манера повторять за каждым. Как только сумел с доктором договориться? А тот и не испугался еще. Эбигейл точно испугалась бы, явись к ней кто-нибудь, с головы до ног укутанный в плащ, в надвинутой на глаза шляпе и с обмотанным шарфом лицом… Хотя в Освине и пострашнее народ попадался…

– Так и есть, – кивнул доктор, глядя куда-то мимо Джека. – Притупляет… И боль…

– Боль притупляет. Сознание притупляет, – что попугай заладил механический человек. – Боли нет, но и сознания тоже… Опиум…

– Опиум, – подтвердил толстяк.

Эби не отказалась бы от этой волшебной настойки. Боль уже сводила с ума…

– Нет, – сказал Джек четко. – Никакого опиума.

– Почему? – прохрипела она ошарашенно. – Я…

– Никакого. Опиума.

Он подошел к доктору и чуть ли не за шкирку поднял того с табурета.

– Уходите.

– Но вы… заплатить же…

Джек отпустил человека, запустил руку в карман плаща и вынул один рейл. Посмотрел на него и вместо того, чтобы отдать доктору, просто кинул монету ему под ноги.

– Уходите.

– Это как знаете… сами решайте… – пропыхтел толстяк, наклоняясь за откатившимся к стене рейлом. – Хуже станет девице вашей… на себя пеняйте…

Эбигейл хотела сказать ему, чтобы не уходил, и если надо прокол делать – пусть делает и опиум несет, но подавилась сухим удушливым кашлем, а доктор тем временем уже вышел за дверь. И рейл унес. Целый рейл только за то, что он ее пощупал!

– Опиум – это плохо, – сказал Джек, едва она открыла рот, чтобы высказать ему, какой он болван, безмозглый и бесчувственный. – Нельзя.

Сел на табурет и надолго умолк, не реагируя на обращения. Если бы время от времени не вскидывал резко голову и не вертел ею из стороны в сторону, чтобы опять затихнуть на несколько минут, можно было бы подумать, что отключился. Но что-то там в его шестеренках точно замкнуло…

Только у Эби не осталось сил размышлять об этом. Боль расползлась по всему телу, дыхание сделалось таким горячим, что обжигало губы. Вода, казалось, высыхала во рту прежде, чем доходила до горла… А Джек встал и ушел. Просто ушел, ничего ей не сказав, и не чувствуй она себя так плохо, волновалась бы…

– Лежишь? – заглянула в комнату какая-то женщина. – Лежи-лежи.

Девушка попыталась разглядеть вошедшую, но та плавала в заполнившем комнату тумане, и лишь на миг выглядывало то розовое пятно лица неопределенного возраста, то рука с каким-то свертком…

Сверток она бросила Эби на грудь и потрогала кончиками пальцев лоб.

– Ох ты ж! Хоть блины пеки… Давай-ка я тебе сразу порошок разведу, доктор сказал, поможет.

– Кто? – прошептала Эбигейл спекшимися губами.

– Доктор, что к тебе приходил. Вот, лекарства велел передать. Сказал, уплачено за все.

Женщина, по всему, бывшая то ли работницей здесь, то ли родственницей хозяину, растеребила бумажный пакет, и Эби сладко зажмурилась: детством запахло, травами, отцовской аптекой…

– Ты пей, не бойся, – приговаривала незнакомка, подсовывая ей под нос кружку. – Наш доктор плохого не присоветует. Он прежде военным хирургом был. Говорили, людей наново сшивал… А теперь у нас. Тоже при деле. Народец тут простой, не изнеженный, но тоже болеем, бывает. И зубы драть он мастер, да и девицы к нему, случается, бегают, что наши, что освинские…

– Зачем? – спросила Эби, кривясь от горького питья.

– А то не знаешь… Не знаешь? Ну-ну… Откуда ж ты взялась такая незнающая?

– Из Гринслея, – ответила девушка, не задумываясь. Видно, травами навеяло.

– Далеко тебя занесло. Чай, за хорошей жизнью приехала? Или за мужиком? Суровый он у тебя… И рука, как погляжу, тяжелая.

Рука у Джека была тяжелая. Стальная. Но незнакомая женщина говорила о другом, и Эби не сразу поняла, о чем именно. А поняв, сердито нахмурилась.

– Джек хороший, – вступилась она за механического друга, задыхаясь сильнее от возмущения, нежели от боли и жара. – И меня не обижает. Никогда. А это… меня… побили. Побили и ограбили… Даже… волосы украли…

Эби вспомнила отрезанную косу и жалобно всхлипнула. Волос почему-то вдруг стало жальче всего. Жальче сломанных ребер, оставшихся в дядькиной лавке вещей и загубленной жизни.

– Отрастут еще, – буркнула женщина.

Может, выражала так сочувствие. Может, недоверие к ее словам. Но если и второе, у Эби уже не было сил что-то доказывать. Какая разница, что о них с Джеком станет думать чужая тетка?