Она звала другого, но Эйнару было плевать. Подчиняясь просьбе, он придвинулся ближе, просунул руку под почти невесомую светловолосую головку, пристроив ее на сгиб локтя так, чтобы не дернуть растрепанный мягкий шелк прядей. Маркус, значит? Что ж, капитан, ты сам сказал, что тебе нет дела до тех, кто был раньше. И уж точно у тебя язык не повернется осудить женщину за то, что в такой миг она зовет мужчину.

— Маркус… Капитан?

Магичка привстала на локте, отстранившись и глядя на него удивленно. В темноте, озаряемой единственной свечой у изголовья, она казалась беззащитной и почему-то совсем юной — какие там двадцать шесть лет?

— Прошу прощения, — выдавил Эйнар. — Вам снились дурные сны, миледи. Нэнси пошла за лекарством, а я…

Он чувствовал себя дураком. Хуже — бесполезным дураком… Но магичка, вместо того чтоб привычно фыркнуть и вызвериться, облизала губы и тем же беспомощным ломким голосом попросила:

— Откройте окно. Душно… И лазаретом пахнет. Ненавижу…

Вскочив, Эйнар торопливо распахнул скрипящую тяжелую раму. Смазать надо, кстати… В комнату хлынул ледяной — так показалось — воздух.

— Не замерзнете? — обернулся он к кровати.

Леди покачала головой, кутаясь в одеяло и жадно дыша. Она даже голову запрокинула и приоткрыла рот, как птенец, хватая ночной холод. Эйнар еще немного проветрил комнату, потом прикрыл раму и вернулся к постели, изнывая от непонятного стыда. Ну где же лекарство, йотуны его побери?

— Вам лучше? — спросил он, снова присаживаясь, но уже подальше. — Часто так?

— Не очень, — она старательно улыбнулась. — И… не надо снотворного. Еще хуже будет. Когда от кошмара не можешь проснуться…

Эйнар сглотнул ставшую вдруг очень вязкой и горьковатой слюну. Что ж, даже дубина вроде него может сложить топор с топорищем, как говорят в Невии. Лазарет, память о боли и дурные сны… И надо бы извиниться, но слова без дел ничего не стоят, а сделать он может только одно.

— Вам… действительно нужен хелайзиль? — выдавил он то, во что недавно сам бы ни за что не поверил. — Если да… Я достану.

Она смотрела недоверчиво, и Эйнару под этим изумленным взглядом стало совсем паршиво. Разумеется, он может. Он же все-таки комендант приграничной крепости, а уж какую только дрянь здесь не пытаются провезти. И если только намекнуть, что он примет благодарность от очередного купца… В комнате заметно похолодало, но Эйнара изнутри заливал жар стыда и отчаяния.

— Нет… — сказала она наконец очень тихо. — Нет, благодарю. И… если я когда-нибудь сдуру попрошу… Капитан, поклянитесь, что вы мне его не дадите.

— Клянусь, — выдохнул Эйнар с облегчением человека, которому отменили смертный приговор. — Я… давайте я все-таки за вашей горничной схожу. Где ее носит ночью — сам не пойму.

— Не надо, — снова бледно улыбнулась магичка, и Эйнар подумал, что теперь, сколько бы ни выпускала леди иголок, как бы ни дерзила, прикрываясь маской надменной аристократки, вряд ли он сможет забыть эту улыбку, полную терпеливо скрываемой боли и страха. — Идите к себе, капитан. У вас тоже день был тот еще. Нэнси придет и посидит со мной, пока не засну. Когда кто-то рядом, это помогает.

— Тогда спите, — сказал Эйнар, придвигаясь ровно настолько, чтоб взять ее руку. — Я уйду, когда она придет, обещаю.

Он думал, что леди начнет спорить, но она просто закрыла глаза, то ли доверчиво, то ли измученно. Эйнар сидел рядом, держа прохладную, постепенно теплеющую в его ладонях руку, и ждал. Когда дыхание магички стало совсем ровным, она заворочалась, ложась поудобнее, и забрала руку, решительно сунув ее под подушку, Эйнар встал и на цыпочках вышел, прикрыв дверь так бережно, что и сторожевая собака не проснулась бы.

Нэнси стояла в коридоре у перил. Куталась в шаль, слегка приплясывая от холода, но так, чтобы не застучать каблуками.

— Ну, и где лекарство? — с опасной мягкостью спросил Эйнар, подходя ближе.

— Так я это… — наивно вытаращилась девчонка. — Добудиться его милость Лестера не смогла.

— Ах, добудиться…

Врала! Никуда она не ходила. Врала нагло и бесстыже, Эйнар только никак не мог понять: зачем?

Это он и спросил, сделав еще один шаг и почти прижимая нахалку к перилам. Нэнси, видимо, все поняла по его лицу, потому что пискнула и попыталась прошмыгнуть мимо, но не успела.

— Так зачем? — тихо и очень зло повторил Эйнар, вглядываясь в бледное веснушчатое личико. — Ей же в самом деле плохо было.

— Ну, знаете, милорд… — вдруг прошипела девчонка в ответ так же нагло и, пожалуй, не менее зло. — Вот ведь правильно вашу светлость величают! Чтоб мужчина не понимал, как женщину ночью успокоить? Я здесь, как дура, стою, мерзну, жду… а вы… Да вам на вашей крепости жениться надо было — она тоже каменная! Пустите!

Отскочив от него, наглая паршивка фыркнула, совсем как леди, и, гордо задрав нос, прошла в спальню, а Эйнар остался в коридоре, пораженно глядя ей вслед и чувствуя себя самым невероятным болваном на тысячу люардов вокруг.

Следующим утром Эйнар снова едва не проспал. Петух, живущий при казарме как раз для этого, исправно проорал в положенное время, но Эйнару снилось что-то жаркое, мягкое, нежное… Сон был таким дивным, что просыпаться в холодную предзимнюю хмарь не хотелось просто до одури. Словно в детстве, когда до рассвета нужно было вылезать из нагретой за ночь постели, натягивать холодные вещи и идти заниматься хозяйством. Натаскать матери дров и воды, открыть овчарню и выгнать стадо на последнюю полузасохшую траву, почистить хлев, а заодно и уже подоенную корову обиходить, убрав навоз и закинув в ясли сена. Потом мать позовет завтракать, и можно будет передохнуть, к тому времени кровь разогреется от работы, холод отступит, да и одежда у него добрая, хотя руки-ноги уже торчат из рукавов и штанин — растет он так, словно ночью темные альвы с двух сторон тянут…

Эйнар открыл глаза, посмотрев в темный потолок, и вспомнил, что ему уже не десять. Что могила матери, до срока потерявшей и редкую красоту, и здоровье, осталась далеко в родной деревне, рядом с отцовской. И ухаживают за ней чужие люди, потому что родной сын не остался дома, как положено порядочному парню, чтобы взять жену, подновить родительский домик, развести еще овец, а там и десяток телят прикупить… Жить как все, растить собственных детей, которым, может быть, простят четвертушку вольфгардской крови. А по положенным праздникам ходить на погост и стоять службы в храме, год за годом спокойно приближаясь к тому дню, когда рядом с отцовскими могилами появится еще одна — его или сначала жены, это уж как боги решат. А он — волчье отродье, репей под хвостом, дурной мальчишка — все-то глядел не в ту сторону, а потом и вовсе пустил судьбу под откос, связавшись с головорезами-северянами. Известное дело, отчим его виноват, задурил парнишке голову сказками…

Усмехнувшись, Эйнар откинул одеяло, позволяя холодному воздуху остывшей за ночь комнаты облить тело. Задурил, это точно. Рассказал о замках выше самого старого дуба, о городах, где на одной улице домов больше, чем у них во всей деревне, о магах и великих воинах, о странных тварях и древних развалинах, где спрятаны клады… Рольф умел рассказывать так, что сердце замирало, а потом весь день грызла тоска по неведомому, ночью оборачиваясь сладкими и страшными снами. И Эйнар точно знал: в деревне он, когда вырастет, не останется. Ведь рядом такой огромный мир!

Мать выговаривала, что нечего портить парня, лучше пусть учится тележные колеса делать или горшки лепить. Это дело нужное и верное, оно всегда прокормит. А если к охоте душа лежит, то тоже ничего, лишь бы крепко стоял на ногах и о глупостях не думал. Рольф только посмеивался в густые усы и продолжал натаскивать Эйнара, как щенка, обучая разбирать следы и ставить силки, выслеживать дичь и бросать нож, на лету сбивая хоть перепелку, хоть ястребка, вздумавшего поохотиться на цыплят.

А еще бывший воин заставлял приемыша каждый день мыться холодной водой и часто менять одежду, чтобы ни зверь, ни человек не чуял от него запахи дыма, хлева и рабочего пота. Разговаривал с ним на вольфарделе, да не попросту, двумя-тремя десятками ломаных слов, как умел объясниться с надменными соседями почти каждый невиец, а сложно, по-настоящему, не ленясь по многу раз повторять и добившись, что выговор у Эйнара стал чистым, а вольфгардские слова начали слетать с языка бойко, как родные. И даже грамоте научил, не пожалев отдать три связки отличных лисьих шкур за самую настоящую книгу с картинками и рассказами. Книга, конечно, была на дорвенантском, потому что невийских книг не бывает, и Эйнару пришлось учить еще и его, но после вольфарделя третий язык пошел легко, а грамота показалась настоящим волшебством, так что вольфгардские руны потом и вовсе запомнились сами собой.