— Твой снайпер устал… — указывает Шизука: — но она все равно бы не успела.

— Я знаю. Я подменил ей дротик в винтовке. Ты бы успела уйти.

— Но… зачем? Разве ты не продумал это все? Разве у тебя не было плана?

— У меня не было плана. Я не знал, что делать. Я знал только одно — что я не могу тебя убить сегодня. То есть… я мог бы — физически это легко. Но на этой планете нет такой силы, что бы заставила меня это сделать. Я — верю в тебя. И если случилось бы так, что я ошибся, то и в самом деле — лучше бы мне умереть с моей глупой верой в тебя.

— Ты идиот. Я могла тебя убить.

— Не могла. Ты даже кинжалом полоснула, а не пырнула. Ты у нас — мягкая и пушистая. О! Ты у нас цундере!

— Не смей!

— Ну точно! Вся такая грозная и насупленная, а на самом деле — с добрым сердцем…

— Прекрати немедленно!

— Шизука цундере. В глубине сердца ты любишь людей. Просто не знаешь, как сделать им приятно. А ты оставайся, мы с Кексиком покажем, как именно сделать нам приятно… ты знаешь, что у нее своя Красная Комната есть в Токио?

— Отстань!

— Все. Я не могу больше смеяться. А то опять швы разойдутся…

Знакомый потолок на месте и приветствует меня, едва я открываю глаза. Привычный едва слышный шум кулеров и механизмов извещает меня о том, что я по-прежнему в Логове Злодейки. Как-то быстро все здесь стало таким знакомым и родным, быстро я привыкаю к смене декораций, тем более что в Логове — удобно. Все есть, никуда выходить не надо, тут и холодильники, забитые чем попало — от продуктов, которые необходимы для выживания во время зомби-апокалипсиса, а также медикаменты и какие-то колбочки (надеюсь это не герпес, скрещенный с Эболой). В Логове есть даже душевые, правда там здорово неудобно — это ж реально бывший завод и мыться одному в большой душевой — холодно и неуютно. Зато есть джакузи, которую привезли и установили прямо в цехе, неподалеку от входа и я как-то самолично видел, что здоровенный ротвейлер (то ли Добер, то ли Пинчер — я их не различаю, а Рыжая вообще зовет их Правый и Левый) — лакает воду прямо оттуда, своим огромным как лопата, розовым языком. При всей своей целеустремленности и собранности на своих целях, Кексик все же умудряется быть совершенно безалаберной в бытовом плане.

И это уютно. Я приподнимаюсь на локте, вернее — пытаюсь приподняться и тут же падаю назад, шипя от боли. Вот же… надо было ей так глубоко порезать… поворачиваю голову и смотрю на Шизуку. Она спит и лицо у нее, как и положено у молодой спящей девушки — безмятежно и спокойно. Всем бы так спать.

Некоторое время я изучаю ее безмятежное лицо и полуоткрытый рот, ее худые плечики, констатирую почти полное отсутствие груди и аккуратно, медленно — все же приподнимаюсь на локте, стараясь не напрягать спину.

— Сильно болит? — спрашивает Бьянка, которая приподнимается на локте, с другой стороны, от лежащей между нами Шизуки: — у меня обезболивающее есть.

— Почему-то я не удивлен — отвечаю я: — припомню я тебе эти фокусы с медикаментами. Ты ж клятву Гиппократа давала!

— Не давала — качает головой Бьянка: — неа. Однако и не нарушила тоже — если бы даже давала. Тебе вот на пользу немного боли испытать… меньше дури в голове будет, кроме того — ты так дольше держишься во время секса. С одной стороны — боль, а с другой — удовольствие. Huzzah!

— Ладно — я решаю не спорить с человеком, у которого мозг работает иначе чем у меня. Сперва надо первый контакт установить и язык общий выработать, а то мы с ней явно про разные вещи говорим. Меня больше занимают отвлеченные вещи, а именно — что там с прошлым нашей Шизуки и почему у нее опекун из полиции и где ее настоящие родители и почему она про семью свою никогда ничего не говорила. Или там — что я буду дома говорить про спину, и как долго я это смогу скрывать? С учетом того, что у нас дома все ходят в одежде (некоторые — в вызывающей, но все же одежде) — наверное смогу какое-то время. Тут главное, чтобы ничего не загноилось и все зажило, но в ком-ком, а в Кексике я могу быть уверен, она все сделала как положено, зашила слоями, на всю глубину раны, да еще какими-то модными биоразлагаемыми нитками. И без анестезии, да. Кроме того, меня занимает факт того, что делать с Кэтрин Мендозой, которая уже по факту проиграла одну дуэль, но сдаваться не собирается. Еще мне охота встретиться с Натсуми, потому что… ну просто охота встретиться и все. Провести тихий вечер, наполненный намеками и «интересными фактами», придумать что-нибудь, чтобы она прожила еще один замечательный день жизни. Ах, да, Косум со своим общежитием…

— Она красивее так. — задумчиво выдает Бьянка, разглядывая спящую Шизуку: — и лицо у нее расслабленное становится и тело… одежду она всегда мешковатую и темную носит. А тут — она поглаживает Шизуку прямо по ее отсутствующей груди, и та вздрагивает во сне и что-то бормочет.

— Обязательно было… вот так? — спрашиваю я Бьянку, хотя уже знаю ответ.

— Конечно обязательно — кивает та, оправдывая мои ожидания. Есть у Кексика такая черта — считает себя правой всегда и везде. В большинстве случаев это так и есть, но все могут ошибаться, а у нее сомнений нет в принципе и однажды это может ее нехило так подвести.

— Когда у человека такой катарсис, переосмысление ценностей, весь этот когнитивный диссонанс в крайней степени — никак нельзя человека на произвол судьбы бросать — говорит она, продолжая поглаживать Шизуку: — это жестоко и непрактично.

— Так, насчет жестокости я понимаю, а непрактично — это откуда? — вяло удивляюсь я, откидываясь на подушку. Зрелище того, как Бьянка поглаживает спящую Шизуку и как с нее сползает простыня все ниже — не вызывает у меня таких ярких чувств, какие должно было бы. Потому что чертова спина болит как скотина, у меня такое ощущение, что я теперь как черепаха, словно спина коркой покрылась и застыла в таком положении. А еще потому что вчера мы с Бьянкой сделали с Шизукой все что только могли, а возможно даже немного больше.

— Непрактично — потому что человек с таким устройством психики все равно найдет себе предмет фиксации. Ээ… как это у вас, у молодежи — на чем заморочиться.

— У молодежи? Ты старше меня всего на… три года?

— На пять лет — поправляет меня Бьянка, начиная пощипывать сосок. Шизука приоткрывает рот и начинает издавать какие-то странные звуки — словно птичка, не думал, что у нее такой высокий голос.

— Все равно ты молода и красива и не имеешь права выступать с точки зрения старшего поколения. Кто тут старый и умудренный опытом — это я. — трудно подбочениться, когда ты лежишь, но я попытался. Чертова спина.

— Как старый и умудрённый человек ты должен понимать, что дать этой вот, молодой особе зафиксироваться самостоятельно я не могла. Мало ли куда ее потом переклинит… ладно если она марки начнет собирать, а вдруг как ей понравиться тринитротолуол выплавлять в домашних условиях? Искусство — это взрыв! В общем ты, конечно, долбанутый, мало того, что ей нож дал и спиной повернулся, так еще и мне дротик в винтовке подменил. Я сперва злилась, а потом поняла — это же ты, ты всегда такой был — не такой как все. И как всегда — ты оказался прав. Ты перевернул ее мир с ног на голову и встряхнул… но этого мало, мой puddin’, необходимо потом все расставить по местам… взять ее за голову и сказать, слушай сюда, малышка, вот дивный новый мир и вот правила этого мира. Вот эти все — твои враги, а вот эти — твои друзья, а еще у тебя есть хозяин и ты должна служить ему, забыв себя. Потому что на место той пустоте внутри — я поместила чувство долга. Служение. Долг. Как там твоя Сора говорит — смерть легче пуха, долг тяжелее свинца. — Кексик наклоняется и целует Шизуку, накрывая своими губами ее маленький, темный сосок.

— Понятно. У тебя очень необычная техника психологической терапии… — признаюсь я, следя за тем, как она стягивает со спящей (спящей ли?) Шизуки простыню.