Саша Ио, независимый журналист.

Я складываю «Токио Дейли» пополам и оглядываю комнату. Барабаню пальцами по столу. Раскрываю газету снова, пробегая статью по диагонали. Здорово за меня взялись, чувствуется крепкая рука заказчика.

— Ну, что скажете? — в конце концов спрашиваю я, отодвигая газету от себя: — расстроены? Все-таки внимание центральной прессы, такое не каждый день происходит.

— Я знала, что газетчики все врут, — задумчиво произносит Бьянка: — но это уже слишком. У меня не четвертый размер. И груди у меня натуральные, никакого силикона. Сведения недостоверные и трактовка произвольная. Это заказ.

— Моя фамилия — Хонгсаван, а не Хон-саван. Означает «сильная белая лебедь». — вставляет Косум, сложившая руки на груди: — не умеет писать, так пусть не берется.

— Так ты и в самом деле из теневого клана Ига? Вернее, твоя мать, «Бешеная Ямада»? — задает вопрос Сора: — как интересно…

— Вы все упускаете из виду главное. — говорит Натсуми и морщит лоб: — это скоординированная атака на всех нас. Косум-сан — у вас проверка же?

— Третья за сутки. Санитарная служба. Говорят, что мышей травят, опять «Шелтер» закрыли. — вздыхает та.

— На «Бьянка Петролем» подали в суд. Хотят отозвать лицензию на торговлю. — говорит Юрико, заглядывая в свой планшет и поправляя очки: — на саму Бьянку-сама тоже. За неисполнение условий рекламных контрактов. Обычно ничего страшного, бывает такое, однако тут практически все наши контрагенты подали в суд одновременно, да и текст иска у них одинаков. Натсуми-тян права, это не случайность, все это — скоординированная атака на наши активы. Кстати — она не сказала про себя.

— Мне не хотелось жаловаться. — прячет глаза Натсуми.

— Это важно. — Юрико поправляет очки и прижимает планшет к груди: — отца Натсуми отстранили от работы и предложили уволиться по собственному желанию.

— У меня теперь доступа к базе данных полиции нет, пароль удален. — добавляет Натсуми: — жаль, было удобно.

— Маму из совета соседей по благоустройству квартала попросили удалиться. Понимаю, что несущественно… — размышляю я вслух.

— Существенно, — говорит Натсуми: — еще раз подтверждает мои подозрения. А на форумах городских были? Нет? И не надо, там такого понаписали.

— С Шизукой как? Все в порядке?

— С Шизукой? — прищуривается Натсуми: — не знаю. Бьянка-сама, как там Ши-тян?

— Ши-тян? — поднимает голову вверх Бьянка и на пол с потолка обрушивается Шизука в темном, бесформенном комбинезоне.

— Тебе не рановато ли по потолку бегать? Как твое здоровье? — спрашиваю я.

— В больнице скучно. И стыдно. Нипочем меня бы не взяли, если бы не гранаты с газом. — отвечает Шизука, отводя глаза в сторону: — теперь вот. — она прижимает пальцем нос и я вижу у нее в ноздрях какие-то темные трубки.

— Фильтры. — поясняет она: — бдительность.

— Подводя итог — сейчас Зрячий очень сильно ведет. Инициатива у него в руках, а мы вынуждены обороняться. У нас все под ударом, и Шелтер и Бьянка Петролеум и сама Бьянка как физическое лицо, близких нам людей увольняют или отстраняют от работы, а уж грязи на нас всех сейчас — не отмоешься. — говорит Натсуми: — так не может продолжаться. Если мы так и будем только отбиваться, мы проиграем.

— Правильно. — кивает Бьянка: — уж теперь на нас никто не подумает, а я как раз…

— Никакого зарина!

— Черт.

Как говаривал Лев Николаевич Толстой — все счастливые семьи счастливы одинаково, а каждая несчастная семья несчастна по-своему. Так говорил Лев Николаевич и уходил в баньку, прижимать грудастых крепостных девок и хлестать их вениками из дубовых листьев.

Особенность нашей семьи в том, что счастьем в ней делятся охотно. Расплескивают вокруг, вливают в глотку и размазывают по поверхностям. А вот несчастье каждый держит при себе. Угрюмо молчит Хината, она изучает плавающие чаинки в своей кружке. Молчащая Хината — само по себе зрелище не самое обычное, даже ранним утром у моей младшей сестренки всегда есть что сказать. Иногда, кажется, что она не заткнется, даже если ей рот скотчем залепить, начнет азбукой Морзе отстукивать или там жестами как глухонемые, потому что так много всего сказать охота. Так было всегда. Но сегодня утром — не так. Она молчит и смотрит в свою кружку. И в обычное время мама обязательно поинтересовалось ее состоянием, спросила бы, что случилось, докопалась бы до истины и наказала виновных. Поощрила непричастных и закрыла бы ситуацию.

Но сегодня — молчит и мама. Она все еще наша мама, она приготовила завтрак, она накрыла на стол, она расставила приборы и тарелки с чашками, она сделала все, что делает с утра. Как всегда. Вот только ее движения… так двигается человек, у которого что-то очень сильно болит внутри, она медленней чем обычно и подолгу задумывается перед тем, как совершить простейшее движение, дважды уронила половник и едва не поставила чашку мимо стола.

Она словно бы не здесь, а где-то далеко. Ее лоб разрезала вертикальная морщинка между бровями, а губы слились в одну полоску. Ее кожа как будто стала серой, она и сама стала неприметной и маленькой, куда делась повелительница дома Такахаси, гордая владычица над всеми, кто проживает в этом доме, негласная глава семьи?

Мама молча разливает чай, достает из кофеварки чашку, ставит ее перед отцом и делает приглашающий жест рукой. При этом — ни единого звука не срывается с ее сжатых губ. Сама она — не садится за стол с нами, а так же, молча — удаляется в свою комнату.

Отец, который сидит во главе стола — мрачно пододвигает к себе чашку с утренним кофе. Он тоже молчит. Стискивает кулаки, костяшки пальцев — белеют. В таком состоянии я вижу его впервые. Хината бросает на него быстрый взгляд и съеживается. И это я тоже вижу в первый раз. Хината — его любимая доченька, уж она ему хоть на голове танцевать может, он обычно только улыбается и радуется. Но не сегодня. Сегодня она старается не попадаться ему на глаза и вообще вжаться в стенку и сделать вид что ее нет.

Меня эта депрессивно-нуарная атмосфера тоже напрягает. Все-таки легко привыкнуть к хорошему. Легко и быстро. Вот и я привык, что у меня не семья, а стая розовых единорогов из сказки, каждый день, не смотря на любые трудности, невзирая на погоду, политику или отсутствие денег — у нас в семье была хорошая погода. Утренняя улыбка мамы, мягкие губы, обозначающие поцелуй в лоб, «доброе утро, сынок», сказанное искренне и тепло. Веселая и ни к чему не обязывающее словесное «тра-та-та-та-та!», пулеметной очередью от Хинаты, которая аж на стуле подпрыгивает от энтузиазма и строгое мамино «сперва прожуй, а потом говори!». Счастливый взгляд отца, брошенный на Хинату с тайной гордостью, при этом он изо всех сил сдерживает улыбку, но долго ему не удается продержаться, и он поддерживает Хинату в ее энтузиазме. С такой же гордостью и любовью отец смотрит и на маму, когда она отворачивается к рисоварке или горящей плите, смотрит и любуется. «Хватит читать за столом!» — всегда говорит ему мама, повернувшись, а он всегда отвечает что-то вроде «Ммгм» и наконец откладывает свой планшет в сторону. Хината поддразнивает меня, мама говорит что-то в духе «в школу опоздаете, ешьте скорей» и выкладывает на барную стойку наши бенто. В самых обычных пластиковых контейнерах, самые обычные бенто. И мы ели скорей — самую обычную еду. Но даже самая обычная еда за таким столом всегда становилась вкусней.

Сегодня же я ковыряюсь в безвкусном омлете, он словно сделан из пористой резины и такой же на вкус. А уж чай и вовсе как горячая, покрашенная вода.

У отца в руках трещат, ломаясь, палочки из бамбука. Хината вздрагивает от этого звука. Каждая несчастная семья несчастлива по-своему, да? Отец разжимает кулак и с удивлением смотрит на треснувшие палочки.

Мне очень охота по столу ладонью треснуть и сказать все, что я думаю. Как-то выправить атмосферу поражения и депрессии. Сказать, что мы, в доме Такахаси — не сдаемся просто так. Что до тех пор, пока мы друг у друга есть — все преодолимо. И сказать папе, чтобы прекратил пугать Хинату, он же потом сам пожалеет. Хрен с ним со мной, я большой мальчик, но для нее он не просто отец, он — кумир, призма, через которую она будет оценивать всех мужчин в своей жизни. А я не хотел бы чтобы моя маленькая сестренка вот так вздрагивала от страха.