Есть ли у героев книг или фильмов чувства? Нет, я понимаю, что и те и другие старательно показывают нам — что они есть. Вот она — любовь до гроба и обнимашки на свадьбе, счастливая улыбка невесты и летящий в толпу подружек букет «теперь ваша очередь»… Вот тут — ненависть и жажда мести, скрытый в рукаве клинок, серьезная морщинка между бровей и палец на спусковом крючке, выбирающий слабину… а тут вот — тяжкое безразличие и усталость от жизни, табачный дым к потолку от пепельницы, полной раздавленных окурков, комната дешевого мотеля и отвращение к самому себе.

Или — страх. Вот я сейчас — испытываю страх, нет, скорее даже экзистенциальный ужас, такой, какой испытывали люди в произведениях Лавкрафта, глубинный, всегда живущий где-то на самом дне души и поднимающийся оттуда, снизу, как только что-то потревожит эту темную бездну. Там же где-то обитает и Темный Попутчик, но он никогда не погружается так глубоко… и каждый раз, как что-то падает вниз, туда, все ниже и ниже, исчезая из виду — я словно задерживаю духание, ожидая, что древний ил на дне всколыхнется и оттуда вынырнет этот доисторический ужас, который со мной всю мою жизнь. Доставшийся от наших предков в наследие, ужас-который-всегда-с-тобой. Потому что как только люди получили возможность мыслить абстрактно, моделировать ситуации в голове… проще говоря — выдумывать, первым делом они выдумали этот ужас. Ему два миллиона лет, и он обитал еще в черепе неадертальцев и синантропов, он начинал проникать в черепные коробки наших предков задолго до того, как мы спустились на землю с веток, но настоящую силу он обрел только тогда, когда мы научились думать. Выдумать себе ужас — какая дурацкая идея. И я могу иронизировать над этим, могу отпускать шуточки со сцены, читать об этом лекции, пытаясь рационализировать этот хтонический ужас, но когда он сжимает сердце своей холодной рукой — ничего из этого не помогает.

Острая боль пронзает мне спину, и я стискиваю зубы. Боль — отвлекает, спасибо судьбе за ее маленькие милости.

— Знаешь, а ведь я совсем не тот, за кого себя выдаю — говорю я.

— Конечно — откликается доктор Квинзель, она штопает мне спину и очень сердится, когда я шевелюсь, у нее твердая рука, но давно не было практики, а когда ты двигаешься — говорит она — шов может выйти неровным. Конечно, в этом есть свой шарм, но все же…

— Все мы носим маски — продолжает она: — а уж ты и подавно. Сколько ты всего на себя взвалил — тут и помощник всем и вся, тут и безжалостный мститель, и спаситель человечества и мессия в белых одеждах и правильный сын и брат… ах, да, ты же еще мой puddin’… при этом большую часть ты носишь просто так. Добровольно. Из страха, что тебя не одобрит… нет, не общество, а твоя внутренняя система ценностей и принципов.

— Это называется — тараканы. Внутренняя система ценностей и принципов — это тараканы — поясняю я: — слушай, довольно больно! Вот в жизни не поверю, что у тебя да обезболивающего нет. Это ты специально, да?

— Конечно — я не вижу, но уверен, что доктор Харли Френсис Квинзель прямо сейчас — удовлетворенно кивает головой: — я обожаю причинять боль людям. Вот прямо сейчас сижу и думаю, а не воткнуть ли тебе в спину скальпель, раз уж все так удобно получилось.

— Серьезно? У тебя очень удобная позиция.

— У меня в аптечке нет обезболивающего, потому что эта дура опять его стащила — объясняет она: — а я не проверила. И вообще, от кого-кого, а вот от тебя я не ожидала, что ты дашь ей себя в спину ударить! Вот даже был бы тюбик — я бы его тебе не дала. Потому что у ошибок бывают последствия. О чем ты думал?

— Сссс… — тихо шиплю я, сдерживая порыв вскочить и отбросить ее руки. Больно! Уверен, что она это специально.

— Все. — слышится щелканье ножниц, и я облегченно расслабляюсь. Не тут-то было — ее ловкие руки протирают все сверху обеззараживающим раствором, и я снова стискиваю зубы. На удивление — не так уж и больно.

— Спине — покой в течении недели как минимум — появляется в поле моего зрения Бьянка, стягивающая с рук медицинские латексные перчатки: — разрез глубокий, пришлось сшивать слоями, как и положено. Сейчас такие замечательные материалы для шва — биоразлагаемые, так что швы можно не снимать потом — так заживет.

— Спасибо. — говорю я. Встаю и шиплю. Я теперь как змей — при каждом движении шипеть буду.

— А теперь нам надо поговорить — серьезно глядит на меня Бьянка: — почему ты поступил именно так и что нам делать с… — она бросает быстрый взгляд на дверь в дальнем углу. Именно там и заперта Шизука, которая пока спит и спать будет еще долго. Проснется только часов через шесть… если проснется. Кроме нее у нас на руках труп, потому что оставлять тело на полу заброшенного завода — как минимум нехорошо. Итого, мы с прибытком, ночь только начинается а у нас в Логове Злодейки — уже одна накачанная седативными школьница-убийца и одно тело. Хорошо же так рационализировать, верно? Венецианское изобретение, бухгалтерский баланс — он так здорово все объясняет. Плюс и минус. Щелк-шелк счетами. Одно тело — щелк, минус. Одна убийца… плюс или минус? Куда щелкнуть костяшкой счет?

— Я уже говорил, что я не тот, за кого себя выдаю — вздыхаю я: — я переродился. Я — старая личность в новом теле. В этом теле.

— Я уже поняла, что у тебя есть свои тараканы, связанные с идентичностью. И я уважаю твое право так думать. Хотя научно это нонсенс, но все же… я тебе верю — твердо заявляет Бьянка и я изучаю зрачок ее глаза. Конечно, ни черта она мне не верит. Наверное, я ей таким же голосом про всю ее жизненную позицию «А я — Харли Квин и не волнует!» говорю. Дескать ты можешь сходить с ума и я поддержу тебя в твоем безумии, но мы оба знаем что это — безумие, верно?

— Ладно — сейчас не время рвать на себе рубашку, что-то доказывая, да и не смогу я доказать ничего. Бьянка мне в два счета обратное докажет. Что никакой я не перерожденец, а это у меня навязчивая идея. Что альтернативных миров и параллельных реальностей не существует, а вернее — не доказано что существуют. И что ученые имеют дело с реальностью, которую можно доказать и повторить. Мы с ней в этом схожи — пытаемся быть рациональными, трактуем все логично… кроме самих себя.

— Мне страшно — признаюсь я: — страшно, что я забываю. Страшно, что я не помню лиц друзей. У меня были друзья. У меня были дети, была жена и … я не помню их. Я пытаюсь вспомнить, я напрягаю память, но… они как будто стерты из моей головы ластиком. Помню запах, помню голоса, помню шуточки, которыми обменивались когда собирались большой компанией, помню какие-то несущественные мелочи, но не помню лица. И я знаю, что мы все умрем, но что если — не умрем? На каком этапе я перестану быть собой, тем кем я являлся? Или кем стал? Что если в конце путешествия от меня ничего и не останется?

— Парадокс корабля Тезея… — кивает Бьянка: — описанный еще Плутархом. Здесь все просто, и я не понимаю, чего тут бояться. Ты становишься немного другим каждую секунду, каждую минуту. И ты никогда не станешь прежним. Остаться неизмененным — это и есть смерть, это как доисторическая мушка, которая застыла в янтаре. Все меняется, меняешься и ты. Чего тут бояться? — она поправляет свой локон рукой. Она — молода, уверена в себе и своей правоте, и я чувствую бессилие оттого, что не могу объяснить какой хтонический ужас охватывает меня, когда я пытаюсь вспомнить и не могу, когда я представляю, как драгоценная память о моей жизни, о любимых и близких людях — где-то там, в самой глубине, на дне души, под липким илом — разлагается и постепенно превращается в пыль. Вечная жизнь? Да лучше смерть и забвение, чем это. Все, что остается у нас после жизни, после смерти близких, после любви и страданий, после счастья — это воспоминания. Все, чем отличается бывалый ветеран от салаги — это опыт. Те же самые знания. Отбери их у меня — я уже не буду той личностью… я буду просто тело и это ужасно. Именно с этим липким страхом я имею дело прямо сейчас.