В этом крылась какая-то непонятная Йоке ирония, но он предпочел не задумываться, в чем она состоит.

Сила Вечного Бродяги остановила идущие на Хстов ветра, и крушение Тихорецкой башни так и осталось в непроизошедшем… На самом ее верху ликующий Государь, в перепачканной сажей белой рубахе и с измазанным лицом, потрясал поднятыми руками и кричал что-то о победе над злыми духами, но его не слышал никто, кроме телохранителей. А ниже, в покоях с сорванными гобеленами, прикрыв единственный глаз, улыбался, успокоенный, неподвижный герой. И думал с любовью то ли о пушках и бездымном порохе, то ли о дочери темного бога.

На месте Змеючьего гребня, провалившегося в пекло, в выгоревшее болото изливалась и изливалась лава, над болотом все выше поднимались горы раскаленного камня, бывшее болото засыпа́л серый пепел – прах Внерубежья. Жаркие ветры разлетались по Исподнему миру все дальше – превращаясь в теплые ветры, которые не рождали смерчей.

Горячие ливни погасили пожары на окраинах Хстова, город заливали потоки грязи, смывая с узких улочек нечистоты; пар, перемешанный с желто-серым дымом, вился меж домов и поднимался над площадями; зиял пустыми оконными рамами дворец Государя – тонкие прозрачные стекла не выдержали толчков земной тверди.

Тучи цвета запекшейся крови ветер погнал на юг – теперь живительный ветер, которого так не хватало Исподнему миру. И темный бог знал, что ветер донесет их до Кины, чтобы лить в песок долгие дожди, – так пугающие людей кровавые дожди, будто посланные самим Злом предвестники конца мира. Пусть – песок пропитается торфом и пеплом, а потом прорастет высокой сочной травой.

Дочь темного бога оглянулась на Тихорецкую башню, и Дубравуш, отчаявшись докричаться до темной богини, покрутил руками над головой, изображая, должно быть, вихрь. Темная богиня кивнула и потратила последнюю силу Вечного Бродяги на то, чтобы расчистить небо над городом.

Солнце хлынуло в Хстов, разгоняя мутный пар над его улицами, заблестело разноцветно в уцелевших закопченных окнах, отразилось в зловонной грязи, лившейся по мостовым, осветило некогда белокаменные, а теперь посеревшие и почерневшие стены, глянуло на руины храмов цвета красного кирпича – как следы от насосавшихся кровью раздавленных клопов, разбросанные по всему городу… Метафора родилась в голове человеческой сущности темного бога, но понравилась и божественной. Нет, она уже не была ненавистью – ненависть осталась в межмирье, освободила темного бога от своего неотвязного присутствия за спиной.

На развалинах храма Чудотвора-Спасителя, поднятый из-под руин и прибитый к торчавшей вверх обугленной балке, висел солнечный камень в покореженной золотой оправе. А перед ним по кирпичному крошеву ползали на коленках воющие от страха прихожане – женщины в основном. Их вдохновлял десяток мнихов во главе с Надзирающим, тоже стоявшим на коленках, неумело, но искренне. Надзирающий непритворно лил слезы и тянул трясущиеся руки к солнечному камню, – наверное, уговаривал чудотворов его включить: изрядно обмелевшая река любви лилась в межмирье несмотря ни на что. Прихожанки истово бились лбами в обломки кирпичей, повернувшись к потухшему солнечному камню, а их поднятые зады, обтянутые множеством пышных мокрых юбок, освещало солнце.

– Пусть их чулки о камень протирают… – рассмеялся появившийся рядом Вереско Хстовский и посмотрел в лицо темному богу.

Темный бог кивнул, растянув губы в усмешке, – ему не было смешно.

– Пойдем? – неуверенно спросил Вереско.

– Пора? – удивился темный бог.

– Я думаю, да.

– Погоди. Еще немного.

Вереско похлопал его по плечу и отвел глаза.

– Осень… – вздохнул темный бог. – Жалко, что осень. Хотел бы я увидеть следующую весну… Хоть одним глазком… Вот был бы я змеем – непременно взглянул бы.

– Ты клялся, что не явишься в этот мир змеем, – заметил Вереско. – Ты хотел явить миру Весну на крылатой колеснице, а не мерзкое чудовище.

– Мою крылатую колесницу миру явили без меня. Вот там, на Дворцовой, – увитую цветами и травами. Они здорово горели, эти цветы… Вместе с профессором логики.

Ненависть – вот что превращает человека в змея… А не любопытство и даже не желание жить. Жалкая попытка ощутить ее снова? К кому? Чудотворы судорожно тянут энергию из межмирья, чтобы двигать вездеходы, спасающие пострадавших, и освещать операционные и перевязочные. А Надзирающий, что шлет им эту энергию, плачет как маленький, потому что не горит солнечный камень, – то ли его любимая игрушка, то ли святыня, то ли источник дохода… Ненависть сделала свое дело, и чтобы пролететь над миром, необязательно быть змеем – для этого есть колесницы, Вереско прав. Крылатые кони теперь не испугаются темного бога…

И пусть не на излете зимы, пусть не холодной ночью… Неслышно бьют легкие копыта, шуршат крылья, похрапывают кони, вьются зеленые ленты – и несутся навстречу Времена (по нитям-паутинкам), мелькают миры и люди…

Полуженщина-полусова с часами в руках парит над воротами хстовского университета и более похожа на сбывшуюся мечту темного бога, нежели на явленное ему откровение. А впрочем – будущее изменится, если его изменять.

Вкус жизни на губах – терпкий, яркий… Негодник в профессорской мантии развалился в инвалидном кресле на колесах и пальцем указывает пожилому чудотвору, стоящему на приставной лестнице, куда повернуть сбитую ось солнечных часов. Пожилой чудотвор скоро вернется в тишину книгохранилища и продолжит писать Историю Исподнего мира (вкус пожелтевших страниц на пальце), а профессор-инвалид вновь приступит к электрическим опытам, собрав вокруг множество студентов (вкус мела на грифельной доске). Его, как мальчишку, за какую-то ерунду отчитает высокий старик с желчной гримасой, приклеенной к лицу (вкус едких лекарств и бальзамов), в нелепой островерхой шляпе, делающей его сутулую фигуру еще выше, – наверное, ректор.

Вкус жизни – иногда обжигающий горечью, иногда молочно-сладкий… Удержать бы его на губах – насовсем, унести с собой туда, куда мчит крылатая колесница, увитая цветами и травами…

Заматеревший, раздавшийся вширь Государь на белокаменной стене осажденного Хстова, в дыму и грохоте пушек (вкус пороха и железа), и рядом с ним первый легат армии в ослепительно белом мундире – хромой сухоручка с повязкой через левый глаз. Темный бог не узнал бы его, если бы не сорвал с времен тонкую полоску кожи и не увидел первого легата у порога особняка на Столбовой улице – и его красавицу-жену, приподнявшуюся на цыпочки, чтобы коснуться губами его щеки. Вкус счастья… Не любви, не страсти – гораздо более важного единения двух людей, которого когда-то искал Зимич, да так и не нашел. И еще – примешанный к нему легкий привкус боли и страха, без которого вкус счастья был бы слишком пресным.

И не надо было снимать кожу с времен, чтобы увидеть их восьмерых сыновей, крепких и основательных – в отца. Темный бог не сразу заметил в них свое продолжение, и только потом понял: восемь. На смену восьмиглавому чудовищу идут восемь красавцев-юношей, воинов-героев. И пока Государь выполняет данное обещание – очистить свои земли от злых духов, отнимающих у людей сердца, – воины Хстову нужней, чем сказочники.

Центральная больница Славлены была переполнена ранеными – многие пострадали во время наводнения и на пожарах в Славлене, многих чудотворы вывезли из пригородов (и продолжали совершать рейды по ее окрестностям в поисках оставшихся в живых). Инда отправил два больших грузовых вездехода на Речинские взгорья – в надежде, что погибли не все мрачуны, принявшие на себя первый удар Внерубежья.

Врачи сбивались с ног, не хватало коек (люди лежали и в широких коридорах больницы – иногда прямо на полу), санитаров, медикаментов. Наступали сумерки, но солнечные камни не зажглись, и на стенах коридоров и в палатах кое-как приспосабливали свечи, наспех изготовленные масляные лампады и даже факелы.