– Ты можешь впитать энергию настоящей, линейной молнии. Но у тебя не получится это сделать в один прием – у нее энергии очень много. В сто тысяч раз больше, чем может принять любой мрачун. Примерно в три тысячи раз больше, чем можешь принять ты за один раз. Ты понимаешь, насколько смешна по сравнению с ней шаровая молния, которую ты мог бы полностью выпить в три приема?

– Это нужно для прорыва границы миров?

– Да. Когда ты сможешь вставать, я покажу тебе несколько электрических опытов…

– Профессор, это же нереально.

– Это реально, Йелен. Мы занимаемся с тобой чуть больше двух недель, а ты уже достиг таких успехов. И в любом случае каждый твой выброс в Исподний мир несет пользу Исподнему миру. Но чтобы уравновешивать только ежедневный дисбаланс между отданной и принятой в наш мир энергией, тебе нужно «выпивать» примерно четыре линейных молнии в сутки. А вот это даже я считаю малореальным и рискованным. Учи физику как следует, и я представлю тебе энергетическую модель двух миров, чтобы не быть голословным.

Спаску разбудил надсадный металлический лязг со стороны ворот. После того, что случилось ночью, ей вообще не хотелось просыпаться: на этот раз Вечный Бродяга в самом деле едва ее не убил… Он и сам чуть не погиб, и, наверное, ему было гораздо хуже, чем Спаске. У нее же просто все дрожало внутри и болели разбитые локти – от чудовищного выброса энергии она упала навзничь и проехалась локтями по камню.

Наверное, Спаска проспала не больше двух часов, потому что за окном только-только занимался рассвет. И, казалось бы, какое ей было дело до стука в ворота, но отца в комнате не было, постель его осталась не смятой, и Спаска почему-то ощутила тревогу, которая через минуту превратилась в панику.

Она распахнула дверь во двор замка в тот миг, когда от гати донесся пронзительный женский крик: «Уходи!» Женщина кричала по-кински, и Спаске показалось, что это голос Лейлит. Крик тут же смолк, а Спаска увидела, как отец запрыгивает на парапет между двух башен. Слышала, как тенькнула тетива. Как звенела стрела. И звук, с которым стрела вошла в его тело…

Кровавое пятно только-только начало расползаться по рубахе на том месте, где у человека сердце, когда отец, покачнувшись, рухнул со стены вниз. Раздался плеск воды, но его заглушил лязг молотка.

Спаска стояла не двигаясь. И смотрела, как со всех сторон на стену, толкая друг друга, взбираются лучники, собирается у ворот стража, распахиваются двери и сонные деревенские мужики с топорами в руках бегут к башням. И Славуш тоже бежит на стену, на ходу срывая лук с плеча. Зачем? Зачем теперь бежать?

Спаска зажала рот обеими руками, но могла бы этого и не делать: вместо отчаянного крика из горла вырвался лишь жалкий писк. И прозвучал он кощунственно: так пищат глупые девчонки, когда им рассказывают страшные сказки в темной комнате. Мысли в голове стали вдруг ясными, а чувства ушли совсем: сердце, после короткой и сильной боли, забилось ровно и спокойно.

Зачем теперь все? Зачем каждую ночь встречать Вечного Бродягу, зачем прорывать границу миров? Зачем нести в этот мир солнце? Отец хотел этого, а без него в солнце нет никакого смысла. Спаска попыталась заглянуть в межмирье и увидеть силу, стоявшую за спиной отца, и не увидела ее. Не потому, что ее там больше не было, – наверное, она никуда не делась, она должна была рассеяться или перейти к его убийце… Нет, Спаска ее просто не видела, она потеряла (на время или навсегда?) способность видеть, потому что Милуш объяснял: в межмирье нельзя проникать мыслью, только чувством. Чтобы увидеть межмирье, мысли надо прогнать восвояси и выпустить на свободу то, к чему они не прикасаются.

Она хотела спуститься вниз, встретить его у ворот – тело, не отца. И новая простая мысль пришла в голову: поверить в его смерть, принять ее, смириться с ней будет так больно, что сердце не сможет биться дальше. И еще одна простая мысль догнала предыдущую: теперь не о чем будет думать, засыпая. Потому что Хрустального замка больше нет. Нельзя грезить о мертвых, это не только бесплодные и болезненные, но и опасные грезы. От этих грез трудно очнуться, и придется оставаться в них всегда.

Глаза были так сухи, что их щипало. Такое бывает, когда их уже разъело луком, а спасительные слезы все еще не могут пробить себе дорогу. Только никаких спасительных слез у Спаски быть не могло. И если бы Милуш был рядом, он бы заставил ее заплакать (она не сомневалась в том, что нужно заплакать), и Спаска даже знала, как бы он это сделал: напомнил об отце. О живом отце. И тогда мысли ушли бы из головы, а на их место пришла бы боль. Ужас перед этой болью не позволил Спаске вспоминать отца.

На стене шел бой, но она ничего не понимала в сражениях, боялась их, не желала всматриваться в ужасающие подробности, равнодушно скользя взглядом по телам упавших лучников, по камню, ставшему скользким от крови.

И только подойдя к воротам, Спаска поняла, что их невозможно открыть. Что молотком стараются выбить клин, попавший в цепи, которые опускают мост. И что тело отца осталось там, на той стороне. Она приблизилась к смотровой щели в тот миг, когда в нее влетел арбалетный болт, но ее это не напугало: по гати прочь от замка бежали гвардейцы, и почему-то сразу стало ясно, что́ они уносят с собой. Зачем? Неужели мало того, что отец убит? Зачем гвардейцам тело поверженного врага? Неужели ей не позволено будет отца похоронить? Попрощаться? Словно впереди Спаску ждала встреча с ним, последняя встреча, а тут чья-то злая и непонятная воля лишила ее этой малости!

И Спаска закричала. Вместе с криком (словно дождавшись ее слабости) в сердце хлынула боль, от которой темнело в глазах.

Она никого не хотела видеть, не хотела слышать утешительных слов, не хотела, чтобы все они, хором, уговаривали ее заплакать. И сначала пряталась на заднем дворе, в дровяном сарайчике. Мир вокруг надсадно жужжал и гомонил, как монотонно рокочет толпа на базаре. От нестерпимой боли мысли ушли восвояси, и не только межмирье приоткрылось ей навстречу – она слышала голоса внутри замка, на кухне, в книгохранилище, слышала стоны раненых, которых перенесли в Укромную, ржание коней в конюшнях и даже потрескивание факелов в покоях Милуша. Звуки Верхнего мира тоже пробивались к ней в уши сквозь границу миров: цокот шагов на каменных ступенях, приглушенные фразы, сказанные на языке чудотворов, металлический лязг дверей…

Спаска не слушала гомона мира, он мешал ей, делая боль еще сильней. Больше всего она боялась попасть в свою комнату и увидеть нетронутую постель отца. Его плащ на гвозде у входа. Его помазок и бритву возле умывальника.

Она имела право проститься с ним! Имела право на последнюю встречу! Эта мысль немного притупила боль, словно впереди забрезжил свет. Последняя встреча! Добиться ее любой ценой! Найти, куда они увезли тело отца, и проститься. И, конечно, в глубине души копошилось понимание: это только отсрочка. Это не поможет, только отодвинет миг полного отчаянья на день-два вперед. Но, может быть, через день-два все будет иначе?

На полпути к Хстову пошел дождь – мелкий, противный. Спаска не спала две ночи и два дня провела на ногах.

Может быть, подло было рыться в старых сундуках Славуша, но Спаске больше ничего не оставалось, как переодеться в мужское платье. И не деревенским мальчишкой прикидываться (она уже поняла, что это у нее получается плохо), а знатным и богатым юношей, чтобы по пути ей задавали поменьше вопросов. Кое-что из вещей Славуша пришлось ей впору – из тех, что он носил лет восемь назад. Раздобыть сапоги, которые ей купила мамонька, Спаска так и не смогла – баба Пава спрятала их в сундук, а переступить порог собственной комнаты Спаске оказалось не под силу. И она надела сапоги Славуша, которые были ей сильно велики.

Сапоги набивали ногу и громко топали, и ночью по тракту Спаска шла босиком. Что бы с ней ни происходило, о чем бы она ни думала – все наталкивало на мысли об отце: и неудобные сапоги, и постоялые дворы на тракте, и лошади, ехавшие мимо. Хотелось лечь на дорогу и сжаться в комок.