В ту ночь Спаске не спалось и почему-то страшно было уходить в свою спальню, и она, как всегда, сидела возле Волче, легонько, одним пальцем, гладила его лицо.

В башне пахло необычно и терпко – запах свежего смолистого дерева опалубки мешался с непривычным пока запахом залитого в нее три дня назад искусственного камня. Спаске нравился этот запах – наверное, потому, что рецепт искусственного камня передал Государю отец. Или потому, что возводимый кожух, серый и некрасивый, должен был защитить Волче, когда ветра Верхнего мира обрушатся на Хстов. Она знала, что искусственный камень застывает быстро, но прочным становится нескоро, – в замке об этом было много разговоров, и теперь про себя Спаска уговаривала «отцовский» камень застывать скорее.

Волче не спал, не говорил ничего – только смотрел на нее, и от его взгляда отступала мучившая Спаску ревность.

Она все же набралась смелости и спросила:

– Скажите, а если бы Государь захотел на мне жениться – вы бы меня ему отдали?

– Нет, – ответил Волче. Не думая ответил. Может быть, он и лгал, – но Спаска слишком сильно хотела ему верить. – Ты же не вещь, которую можно передавать с рук на руки.

Он сказал это и испугался. Подумал и испугался.

– А ты бы хотела быть Государыней?

– Нет. Мне кроме вас никто не нужен, вы не бойтесь. Это я бояться должна, что вы ради своего Государя и от меня можете отказаться, вы ради него от чего хотите откажетесь…

– Глупая девчонка… – Он улыбнулся.

– Почему?

– Потому что глупости говоришь.

– Я подумала недавно… Вы не думайте, я все понимаю. Татка такой же, и Славуш… Я понимаю, что я для вас – не самое главное. И знаете еще что? Если бы я была для вас самым-самым главным, вы были бы совсем другой человек. – Она помолчала и добавила: – Совсем не тот человек…

Он снова улыбнулся – но по-другому, еще лучше. И в этот миг что-то ударило Спаску изнутри. Нет, не изнутри – из межмирья. Это было похоже на зов Вечного Бродяги, но на этот раз он ее не звал – она точно знала, что Йока Йелен спит.

Спаска отстранилась от Волче и заглянула в межмирье. Огромные крылья силы, стоявшей за спиной отца, хлопали беспорядочно и яростно, будто хотели пробиться в один из миров. Восемь змеиных голов шипели зловеще, изготовившись к выпаду, когти скребли пустоту под собой – она была страшна, эта сила, страшна и неудержима.

«Бей их! Круши их храмы! Трави их ядом и рази молниями! Рви когтями! Ты – бог этого мира, докажи им, что ты бог!»

Равнодушные мясники на куски рубят раздутые трупы – черная смерть летит за стены города и шлепками прилипает к брусчатке… Политые кровью черные стены Черной крепости порастают мхом, и только тени бродят меж пустых домов; белые кости гниют в логе Змеючьего гребня – и только тени колышутся над ними, только тени…

Горит в огне крылатая колесница, один за одним вспыхивают увившие ее бумажные цветы, чернеют и съеживаются крылья деревянного коня. И горит привязанный к колеснице человек (вкус горелого мяса), и беззвучно дрожит воздух от его крика, трогая змеиную кожу…

Узкий стилет входит в угол глазницы ребенка и разрывает нити, делающие человека человеком, – превращает его в подобие чудотвора. За толстыми и высокими каменными стенами толпятся человекоподобные скоты – пускают слюни и пробуют на вкус собственные экскременты.

Льет дождь… Бесконечный дождь, превративший мир в болото. Чтобы злые духи, отнимающие у людей сердца, могли осветить свой мир солнечными камнями.

Эта сила – ненависть! – убьет отца! Спаска вспомнила, как упоительна ненависть, подкрепленная силой. Любовь – это боль и страх, ненависть – сладость, восторг и самозабвение. Настал ее час, и теперь отцу ее не удержать.

– О добрые духи… – ахнула Спаска, поднимаясь с коленей. – Сегодня… Сегодня! Надо сказать… Надо предупредить…

Стража явилась на ее зов немедленно, через несколько минут разбудили начальника – и он примчался, не одевшись толком, хлопая глазами спросонья.

– Нужно сказать Государю. Нужно сказать Милушу, – бормотала Спаска. – Сегодня. Сегодня Вечный Бродяга прорвет границу миров.

– О Предвечный, – покачал головой начальник стражи. – Как вовремя сделали нашу стенку!

Спаска ничего не сказала – она знала, чувствовала, что новая стенка оползет песком, когда в нее ударят вихри из Верхнего мира.

В Хстове знали о грядущем бедствии – Государь назвал его местью злых духов за разрушенные храмы, и стекавшиеся в город мнихи подтверждали его слова, только называли это карой Предвечного и его чудотворов. Стражники храбрились (как, наверное, и все армейцы) – война со злыми духами их не пугала и даже наоборот – поднимала в собственных глазах. Волче говорил Спаске (с восторгом, конечно), что Государь умеет убеждать и вдохновлять. Если бы новая стена не должна была оползти песком, Спаска отнеслась бы к его словам с бо́льшим уважением…

Ветра Верхнего мира закручиваются противосолонь, а вихри колдунов – посолонь. Пусть рухнет весь мир, не только стены Хстова, – лишь бы устояла Тихорецкая башня… А для этого мало вихрей всех колдунов Млчаны. Даже если Вечный Бродяга погибнет, прорывая границу миров, Спаска сможет брать энергию у других добрых духов, гораздо больше и быстрей, чем все остальные колдуны.

– Мне нужно туда, в лагерь Милуша… – сказала она начальнику стражи. – Обязательно нужно. Не прямо сейчас, но к рассвету.

Государь не усомнился в предупреждении Спаски (в отличие от Милуша), начальник стражи передал, что за Спаской скоро прибудет карета. Она переоделась в колдовскую рубаху – наверное, в этом не было необходимости, но так было привычней.

Она не сказала Волче, почему ей обязательно надо быть в лагере колдунов, а он решил, что она, как всегда, будет принимать силу Вечного Бродяги.

– Когда-нибудь… Когда-нибудь вы поправитесь, – говорила она ему на прощание, – и победите всех злых духов. Со своим Государем, конечно. И тогда я не буду кидать со стен невидимые камни. У меня отрастет коса, и мы с вами будем жить в своем доме. С нашими детьми. Ведь я разрушила храмы, значит мне можно будет жить спокойно. Правда же, вам это тоже нравится?

– Правда.

– Вы же не хотите, чтобы я кидала невидимые камни, правда?

– Не хочу.

Он сказал так, чтобы ей стало приятно. На самом деле он солгал – Спаска всегда чувствовала чужую ложь. Он подумал о пушках на подступах к замку Чернокнижника (Спаска ощутила прикосновение к холодному гладкому металлу), об их расчетливой практичности – и о том, что невидимые камни Спаски намного сильней бездымного пороха. Ну и пусть, пусть! Пусть он так подумал! Татка тоже заставлял ее учить естествознание. Потому что они не могут жить просто, по-человечески. Потому что этот мир им дороже всего остального… И если несколько часов назад мысли об их любви к миру вызывали жгучую ревность, то теперь Спаска подумала об этом с нежностью: отец говорил, что так правильно. А Волче обязательно нужно, чтобы все было правильно.

– Хотите. – Спаска улыбнулась. – Не нужно меня обманывать: хотите. Ладно, я иногда буду кидать невидимые камни, если вам так надо. Татка говорил, что если не изменять этот мир, он явится на порог твоего дома. И жить нашим детям попросту не придется.

– Да, я слышал. Если не изменять этот мир… Змай умеет сказать просто и в самую точку.

Думать об отце почему-то было больно. И почему-то вспоминались (нет, не вспоминались – представлялись, будто наяву) красные лучи, способные прожигать камень. И почему-то опять в голове стучало: нельзя грезить о мертвых, из этих грез нет выхода…

– Отец, наверное, останется там, в мире Йоки Йелена… Я так думаю… – сказала Спаска – самой себе сказала. И про себя знала, что заранее выдумала удобную и простую грезу, потому что у отца не было никакой причины оставаться в мире Йоки Йелена.

В Тайничной башне оставалось с десяток диспетчеров, поддерживающих связь с железными дорогами, распоряжающихся вездеходами и грузовыми авто, – остальные руководили эвакуацией на местах.