Этот бог не умирал.

– А здорово, – Нечай подмигнул Груше, – но, пожалуй, нам пора домой.

Груша обошла идола со всех сторон, словно проверяла работу Нечая, а потом замерла перед ликом древнего бога и поклонилась ему, глубоко, в пояс, коснувшись рукой земли. Нечай не носил шапки, и кланяться не любил, но этот жест удивил его и порадовал. Уж лучше поклониться, чем на коленях биться головой об пол. Нечай едва заметно кивнул истукану.

Когда они вышли из леса, темнело, и усилился мороз. Широкая светлая полоса лежала над горизонтом: красный свет заката перетекал в мутно-желтый, зеленоватый, сливался с бледной бирюзой, голубел и мерк в густой синеве сумерек. Лишь над утонувшим солнцем тлели красно-оранжевые угли облаков. Голова давно перестала болеть, и какая-то странная легкость появилась на душе: Нечая не заботил ни Туча Ярославич с его службой, ни сход, ни Афонька. Напротив, ему предстоял хороший вечер с племянниками, с буквами Како и Ша, для которых он нарисовал картинки, теплая печь и сытный ужин. И пусть все остальное провалится в тартарары.

Дома его ждали: кузнец принес вытянутую проволоку, которую Мишата заказал ему накануне для счетов, и никто не ожидал, что тот сделает ее так быстро.

– Я тут с братом твоим поговорил, – начал кузнец, – он без тебя ничего мне не обещает.

Мишата согласно кивнул, а кузнец без обиняков продолжил:

– Вот что. Бери моих ребят к себе учиться. Я просто так просить никого не привык, если откажешься – твое дело, конечно. Но я платить буду, – он снова посмотрел на Мишату, не иначе, они давно сторговались, – по рублю в год за каждого. Может, им эта грамота и ни к чему, а может и пригодится. И потом, чем мои парни хуже Ивашки Косого?

– И сколько их у тебя? – усмехнулся Нечай. Рубль в год – не малые деньги, ведь ни кормить, ни спать укладывать детей не потребуется.

– Трое. Старших. Одному четырнадцать, второму десять, а третьему – восемь. Остальные малы еще.

Нечай почесал в затылке. Четырнадцать… Да ему жениться пора… А с другой стороны – почему бы не взять? Какая разница, четверо их или семеро? Да и Мишата, вроде, рад. Нечай посмеялся, и они с кузнецом ударили по рукам.

Четырнадцатилетний отпрыск кузнеца по имени Стенька оказался здоровенным парнем, чем-то напоминающем медвежонка-переростка: неуклюжий, взъерошенный, широкий в кости, с большими губами и носом, словно размазанными по плоскому лицу. После ужина он вошел в сени первым, снял шапку, поклонился и сказал густым, нарочито солидным баском:

– Здрасте вам.

За его обширной спиной младших братьев видно не было.

– Заходите, – кивнула мама – после прихода кузнеца она начала гордиться Нечаем еще больше.

– Я тут Ивашку Косого отловил, он к вам раньше времени собирался, на ужин хотел поспеть… – парень обернулся и за шиворот вытащил из-за спины мальчишку, – нам отец сказал, чтоб раньше времени приходить не смели.

– Правильно сказал, – проворчала Полева – она уже сетовала на то, что Ивашка теперь каждый день станет у них подъедаться.

– А мне мамка сказала: беги, а то опоздаешь, – пропищал Ивашка и вывернулся из рук Стеньки.

– Твоя мамка не дура, я смотрю, – фыркнула Полева, хотела еще что-нибудь добавить, но промолчала под строгим взглядом мужа.

– Дай мальчику хлеба со сметаной, – велел ей Мишата, – нам сироте хлеба не жалко, по-христиански живем, по-божески.

Ивашка довольно ухмыльнулся и сверху вниз посмотрел на Стеньку, до сих пор топтавшегося у двери вместе с братьями – своими уменьшенными двойниками.

Нечай ожидал, что со Стенькой ему будет трудно, но парень, напротив, оказался покладистым, относился к Нечаю с большим уважением, и приструнивал не только своих братьев, но и Гришку с Митяем. К грамоте он относился так же, как Надея – смотрел Нечаю в рот и ловил каждое слово. Для младших изучение грамоты было игрой, Стенька же считал это делом серьезным. Нечай опасался, что его картинки парень расценит как вещь, умаляющую значительность обучения, но и тут ошибся: тот принял их как должное. Он все, исходящее от Нечая, принимал как должное.

Конь храпит, мотает головой и роняет под копыта пену изо рта. Нечай гонит его во весь опор почти час, и тот вот-вот свалится. Надо дать лошади отдых, надо и самому немного отдохнуть, но Нечай не решается замедлить бег. Он прижимается лицом к потной, горячей шее коня, держась за гриву – как в детстве. Ни узды, ни седла он взять не решился: спешил. Но конь слушается и так, словно понимает, что спасает ему жизнь. Нечай не видит ничего впереди, и конь несет его сам, по длинной лесной дороге – ему некуда свернуть.

Нечай уже не зверь, он – полудохлый пес, изо всех сил цепляющийся за жизнь, как за гриву коня. Страх сводит ему внутренности, страх вычерпывает последние силы из самых потаенных закромов, и бросает их вперед. Вперед. Удержаться на лошади, стиснуть пятками ее бока, не вылететь на дорогу от бешеной тряски, не разжать пальцев, не ослабить коленей. Вперед. Его страх передается коню, его страх гонит коня вперед – свободного, не взнузданного коня.

Нечай не чувствует свободы, как в прошлый раз. В прошлый раз он шел к свободе, на этот раз бежит прочь от смерти. В этом беге нет ни надежды, ни радости, ни восторга: от свежего ветра, от дороги, от крепкого мартовского снега, оплавленного солнцем и к ночи застывшего блестящей коркой. Ему мерещится топот копыт за спиной, но, оглядываясь, он видит лишь темную прямую дорогу и две полосы леса, смыкающихся на горизонте.

Он останавливает коня и дает ему передохнуть. Или самому себе? Конский пот мешается с его собственным, Нечай хрипит, и конь хрипит под ним. От круглых, гладких вороных боков валит пар, и штаны насквозь пропитались потом. Разгоряченному коню нельзя стоять, и Нечай пускает его вперед шагом. Но долго не выдерживает: страх сжимается внутри подрагивающей пружиной, и конь переходит в рысь сам, чувствуя эту дрожь. И они снова мчатся вперед: конь и полудохлый пес на его спине.

Нечай отрывает лицо от влажной, гладкой шеи и смотрит вперед: занимается рассвет, и небо розовеет со всех сторон. И чем светлей оно становится, тем отчетливей на его фоне видны фигуры всадников впереди. Они не движутся, они стоят и ждут, и конь несет Нечая прямо на них, а у него нет сил остановиться, нет сил повернуть коня назад: страх парализует его, и он просто закрывает глаза… Но тени всадников не исчезают, они приближаются, становятся все больше, и можно различить крылья их клобуков, раздуваемые ветром, и куцые полушубки поверх расстегнутых ряс, и блестящие стремена, и злорадные, предвкушающие лица…

Неправда! Нечай запрокинул голову назад и стиснул руками овчину под собой. Неправда! Этого не было, не было! Слезы покатились из глаз на виски. Словно этот сон мог что-то изменить, отобрать ту явь, что теперь его окружала. Не было никаких всадников! Была длинная, пустая почтовая дорога, и Нечай проскакал по ней сорок или пятьдесят верст, пока солнце не поднялось над лесом. Он старался убедить себя в том, что на самом деле ушел, будто от этого зависело его настоящее.

Нечай долго выжидал. Ему еще в феврале удалось вынести кайло из забоя, примотав его к ноге, под колодкой, обломив рукоять почти до основания. Монахам он сказал, что уронил его в воду и не нашел в темноте. Его отхлестали плетьми и послали искать инструмент, а потом добавили еще, когда он вернулся ни с чем. Но он заранее знал, чего от них ждать, и надеялся, что его не станут обыскивать слишком тщательно.

Он ждал безлунной ночи. Выбраться из избы, а потом из острога, было трудно только в колодках, но кайлом он легко и тихо сковырнул толстые скобы, стягивающие их вокруг лодыжек. С кандалами на руках дело обстояло сложней, выбить клинья бесшумно он бы не сумел. Но путь его все равно лежал к домницам, где день и ночь «отжимали» крицы. И там, притаившись в овраге, обмотав кайло полой полушубка, он сбил их с запястий: за оглушающим звоном двух молотов никто этого не услышал.