– Ты сам говорил, что отец ничего не добьется. – Йелен отвернулся.

– Ну, если я буду на его стороне… Я тоже могу кое на что повлиять… Сначала я был зол на тебя, но, мне кажется, у тебя есть шанс осознать свое место в жизни, и это место лучше, чем Брезенская колония.

Нельзя загонять жертву в угол, у жертвы всегда должен быть путь к отступлению. И отступление должно быть сладким… Как конфеты из лучшей кондитерской Славлены.

Йока едва дотащил передачу до спальни – коробка весила не меньше, чем ведро воды, а нести ее пришлось под мышкой, прижимая к избитым ребрам. Да, нужно было отказаться от передачи… Но не угостить ребят – раз уж ему позволено поделиться со всеми – было бы неправильно. И книги наверняка очень обрадуют Малена. Но… Инда его подкупает, это же очевидно. Инда хочет заставить его расчувствоваться, довериться, вспомнить дом… Да, Йоке хотелось домой. Он и не думал, как сильно соскучился по дому. И пусть Йелены ему не родные отец и мать, но… Это все равно его дом. И другого дома у него нет и не будет. И никогда, никогда он не чувствовал себя там неродным!

Сура провел на кухне всю ночь… Он знал, что Йока больше всего любит заливного карпа. И масляное печенье, и сырные палочки… Глаза снова противно защипало, и Йока едва не кинул коробку на землю.

В спальне было шумно, и он в который раз пожалел, что ему негде побыть одному. Можно было бы на время спрятаться в умывальне, но это запрещалось. Запрещалось покидать спальню без разрешения воспитателя, за это могли наказать… Йока еще слишком хорошо помнил наказание, чтобы рисковать попусту.

Он со злостью бросил коробку на ближайшую к двери тумбочку, молча прошел к своей кровати, скинул ботинки и завалился на нее, накрыв голову подушкой.

– Это что? – спросил кто-то из ребят. – Йелен, это ты откуда взял?

– Это передача. Наверное, ему прислали передачу…

– Йелен, ты меня лучше напрасно не соблазняй…

Никто не посмел залезть в коробку без его разрешения, и Мален тут же кинулся на его защиту:

– Не трогайте его! Не видите, что ли? Оставьте его в покое!

Мален, наверное, один понимал, что такое не иметь собственной комнаты… И, наверное, Малену было ничуть не легче. Но он ничем этого не выдавал…

Йока со стоном отбросил подушку и сел.

– Там… вкусности разные. Берите, там много, на всех хватит…

– Наверное, девочек надо угостить… – робко предложил кто-то. – Из младшей группы…

Сура провел на кухне всю ночь.

Йока не смог смотреть, как делят передачу, снова спрятался под подушкой, зажмурил глаза и зажал руками уши.

И только перед ужином Мален осмелился у него спросить:

– Там были книги… Можно я одну возьму почитать?

– Ты мог бы не спрашивать, – ответил Йока.

– Понимаешь, я уже понял: здесь у ребят очень мало собственных вещей, поэтому они считают это очень важным… Так что лучше спросить.

Именно Мален нашел в книге письмо от отца, вложенное между страниц. Оно начиналось словами: «Дорогой сын». Йока сначала хотел его порвать, но решил, что такой поступок достоин истеричной барышни, и не много в этом будет гордости – только глупость и слабость.

Отец писал, что им так и не удалось поговорить, и ему жаль, что объяснения приходится доверять бумаге. Да, для любого ребенка трагедией было бы узнать, что он приемыш. Но для родителей это не меньшая трагедия, потому что они любили его как родного и не хотели никаких сомнений в своей любви и искренности. Родственные узы далеко не всегда узы крови. На трех страницах отец уверял, что Йока был и остается его единственным сыном, и даже то, что в нем течет кровь мрачунов, ничего не меняет. Если сын оступился, если попал в беду – отец будет на его стороне, не пожалеет ни сил, ни денег, чтобы ему помочь.

Йока очень хотел обнаружить в письме фальшь, обман, лицемерие – но не нашел. Отец писал искренне, хотя, как всегда, излишне высокопарно. И даже просил соблюдать правила и не нарушать дисциплину… Он всегда был немного наивным.

В шесть утра Волчка разбудила заспанная мамонька: весь хстовский гвардейский легион поднимали по тревоге, и в «Пескарь и Ерш» тоже забежал нарочный – с приказом срочно явиться во двор казарм.

Судя по тому, что по улицам к центру города бежали не только гвардейцы, но и армейцы, случилось что-то совсем уж непредвиденное. Волчок по настоянию Красена три дня просидел дома, хотя не видел в этом необходимости – перевязанные раны на спине несильно его тревожили, во всяком случае не мешали исполнению обязанностей секретаря.

Каждую ночь Волчку снился один и тот же сон: как в комнату для допросов входит Огненный Сокол и видит шрамы на плече Волчка, оставленные саблей в начале апреля. Это третий легат не придал им значения – Огненный Сокол сразу бы все понял. Волчок просыпался в холодном поту: слишком свежа была память о допросе, слишком легко было представить, что последует дальше. И благодарил Предвечного за то, что Огненный Сокол так и не увидел его без рубахи.

Видно, за три дня «болезни» Волчок что-то упустил из виду, потому что вызов по тревоге стал для него неожиданностью.

Он не очень хорошо понимал, в какой бригаде теперь служит, и на всякий случай встал в строй бригады штрафников. К семи утра гвардейцы уже выстроились, заняв и весь казарменный двор, и всю площадь Совы. Над стройными рядами возвышались конные капитаны, запыхавшиеся капралы оглядывали свои десятки, когда на балкон надвратной башенки вышел первый легат гвардии в парадной форме. Все ждали, что станет ясна причина внезапной тревоги, и замерли, затаив дыхание.

– Гвардейцы! Простые люди Хстова ищут защиты своих детей у Государя! Но вместо защиты наткнутся на армейские сабли! Гвардия должна поддержать народ и предотвратить кровопролитие! Нале-во!

Тысяча сапог грохнула по мостовой, капитаны развернули лошадей.

– По Столбовой улице на Дворцовую площадь – шагом марш!

Гвардейский легион двинулся вперед, печатая шаг, – в богатых домах на Столбовой улице дрожала стеклянная мозаика окон. И, конечно, тяжелая поступь гвардии была слышна и на Дворцовой – Храм показывал свою мощь Государю. Но никаких «простых людей Хстова» поблизости пока видно не было, и защищать было некого.

Перед царским дворцом выстроилась армия Государя – в белой форме, сияя начищенными сапогами, пуговицами и обнаженными саблями. И первый легат армии на белом коне разъезжал перед строем.

Гвардейцы встали напротив и тоже обнажили сабли. Стоять пришлось довольно долго, «простые люди Хстова» так и не появлялись, и складывалось впечатление, что их тоже где-то строят сейчас и поведут на Дворцовую организованно…

Волчок не сильно ошибся. Рокот толпы послышался издали и со всех сторон, а вскоре появились первые шествия с Надзирающими во главе: окруженные немногочисленными мужчинами, вооруженными топорами, ко дворцу шли женщины с детьми. Рокот сменился бабьим воем и плачем младенцев, и казалось, что от этого надрывного гвалта сейчас вылетят огромные прозрачные стекла дворца. Ушам стало больно, как будто Волчок снова попал в вихрь, созданный Спаской.

Здесь были и приличные горожанки, и нищенки в лохмотьях, ухоженные детки в чистых рубашках, младенцы в беленых пеленках – и грязные больные оборвыши, и младенцы, завернутые в несвежее, вонючее тряпье. Приличные горожанки сторонились нищенок, прижимали к себе детей, опасаясь заразы и вшей.

Что́ кричали женщины, никто разобрать не мог, а басы Надзирающих, что-то завывавших нараспев, как в Храме, не были слышны из-за визгливого ора. Гвардейцев перестроили в оцепление, окружившее толпу плотным кольцом. Волчок оказался в передних рядах, прямо напротив армейского строя, – тот стоял неподвижно, и в глазах армейцев было равнодушное спокойствие.

Толпа прибывала и начинала давить на оцепление, Волчка больно толкали в спину, и ему больше всего хотелось повернуться к толпе лицом, а меньше всего – наткнуться на сабли армейцев, до которых оставалось не более трех шагов.