– Да нет, мам, ничего.

– Тебя Груша в окно увидела, уж так мычала, так ножками топала. Никто и понять не мог, чего она хочет, – мама погладила Грушу по голове, – пока Полева на улицу не выглянула. Так Грушу Надея держала, чтоб за Мишатой не выбежала.

К вечеру две пустые лунки на месте выбитых зубов все еще кровили, и мама говорила, что нужно прикладывать к щеке холод, но Нечай мог согласиться на что угодно, только не на это. Холода он не желал ни в каком виде. И хотя лицо горело от ссадин, ему вовсе не хотелось его охладить. Пусть лучше будет тепло. Нечай ощупал лицо: да, Радей, конечно, постарался. Особенно болезненной оказалась ссадина на левой скуле – шрам еще не зарубцевался окончательно. Его, случалось, били и крепче, но от этого раскалывающейся голове легче не становилось – его поташнивало от крови, которой он наглотался, болел расквашенный и распухший нос, и говорил он с трудом, словно в рот натолкали мелких, острых камушков.

Мама действительно пошла к Радею разбираться, хорошо, что не стала брать с собой Полеву. Пообещала опозорить Дарену на весь Рядок, если Радей еще хоть раз подойдет к Нечаю. Она была похожа на наседку, защищающую своего цыпленка, только цыпленком Нечай себя не чувствовал.

Его никто не защищал с тех пор, как он ушел из дома. Никто и никогда. Он не ожидал этого от Мишаты, и уж тем более – от Полевы. Это казалось ему странным и приятным до слез, похожим на теплую волну, согревающую грудь. Он бы предпочел думать, что брат его ненавидит, что он вовсе не рад его возвращению, из-за дома, конечно. Думать так было удобно. Но на самом деле выяснилось, что Нечай хотел совсем другого, он хотел, чтобы брат тоже его любил. Как мама, как Груша. Просто так, ни за что.

Там, в монастырской тюрьме, ему снилось детство, в котором все его любят. Ему снился дом, и мама, и отец, и Мишата, и ребята с улицы. Ему снилось, что Мишата приходит к нему, расшвыривает в стороны монахов, и забирает его домой: брат помнился ему высоким и очень сильным, он перерос отца, когда Нечай уезжал в школу. И наивная несбыточность этих снов не делала их менее счастливыми.

Почему он с выигранных трех рублей ничего не купил Полеве? Ведь ей было бы приятно. И ей, и брату. Надеялся, что она его ненавидит? А теперь это будет выглядеть глупо. Конечно, стерва она, но ведь выскочила на улицу ему помогать… За обедом она не преминула Нечая поддеть.

– Доходился с Дареной! Небось, отбил Радей охоту к своей дочке?

– Отбил, отбил… – кивнул Нечай.

– Молчи, дура! – мама стукнула ложкой по столу, – чтоб ты понимала! Да нам его Дарена сто лет не нужна! Да он…

– Мам… – Нечай взял ее за руку, – не надо, а?

– А что «не надо»? Дарена его будет хвостом крутить, а моего сына в Рядке и за жениха считать перестанут?

– Тоже мне! Жених! Ни кола, ни двора! – фыркнула Полева.

– Не болтай! Пополам дом разделю, если Нечай жениться задумает, – мама хлопнула по столу маленькой ладонью, и Нечай не понял – она хочет Полеву напугать или на самом деле собирается это сделать.

– Да кому он нужен, бездельник этот?

– Замолчи лучше! Его Туча Ярославич дьяконом сделает, да любая за него с радостью пойдет!

– Побежит! На восемь рублей в год детей не прокормишь!

– Да не век же он дьяконом будет! И батюшкой, глядишь, станет! – с гордостью ответила ей мама.

Мишата глянул на Нечай исподлобья, но тот уткнулся в тарелку.

– И староста ему работу дал, и еще даст! – мама подняла подбородок и посмотрела на Полеву сверху вниз, – никто в Рядке писать не умеет, только мой сыночек!

После обеда Мишата топил баню, и как бы Нечаю ни было плохо, от такого удовольствия он отказаться не мог. Первыми обычно мылись Мишата с Нечаем и старшими мальчиками, потом Полева с девочками, а последней мама мыла Кольку – она любила попрохладней.

Мальчишки долго жаркого пара не выдерживали, Мишата гнал их во двор и обливал ледяной водой, которую ведрами черпал из бочки. Ребята визжали и запрыгивали обратно в парную, шлепая грязными пятками по выскобленному добела полу. Нечай смотрел за братом в окно – от большого красивого красного тела шел парок, Мишата выплескивал на себя воду ведро за ведром, тряс мокрой кудрявой головой, и от него во все стороны разлетались брызги, а потом парок поднимался над ним снова, словно внутри него кипела кровь.

Нечай грелся на самом верхнем полке и не понимал, как можно добровольно вылить на себя ведро ледяной воды. Если тело Мишаты отдавало тепло, словно горшок с горячим борщом, то в теле Нечая тепло растворялось, впитывалось внутрь и ни капли не выпускало наружу.

– Дядя Нечай? – спросил Гришка, – а тебе что, совсем не жарко?

– Мне хорошо, – улыбнулся Нечай ему в ответ.

– Я так не могу, – вздохнул Митяй, – я б уже умер, наверно.

– Дядя Нечай, а когда ты нас грамоте начнешь учить?

– Да хоть прямо сейчас, после бани.

– Правда? – Гришка обрадовался, – тогда я уже выхожу!

– И я! – пискнул Митяй.

– Не спешите! Я-то посижу еще!

Мишата, фыркая, как конь, ввалился в парную, потом драл раскрасневшиеся тела мальчиков жестким мочалом, снова обливал их и себя ледяной водой – Нечай не чувствовал желания выйти во двор.

– И не жарко тебе? – Мишата, выставив чистых сыновей в предбанник, поддал пару.

– Неа, – Нечай покачал головой.

– Давай-ка я веничком по тебе пройдусь, может, согреешься?

Сухой, терпкий пар пошел вверх, и начал оползать по стенам, обволакивая тело пощипывающим блаженством.

– Пройдись, – Нечай повернулся на живот и вытянулся.

– Эх, держись! – крякнул Мишата, макая веник в ушат, – ты еще у меня пощады запросишь!

– Рука отвалится, – хмыкнул Нечай.

Кто сказал, что в аду жарко? Жарко в раю. И для того, чтобы туда попасть, умирать не требуется. Шепелявые дубовые листья гоняли по телу горячие струи пара, со лба Мишаты катился пот, он хлестал веником со всего плеча. Блаженство. Полное, абсолютное счастье. Что еще надо от этой жизни?

– Ну? – взмолился Мишата.

– Хорошо… – рассмеялся Нечай.

– А вот я еще пару поддам!

– Давай.

Вода зашипела на раскаленных камнях диким котом, и каменка выплюнула ее в стену сухим паром.

– Ох, держись! – Мишата снова макнул веник в кипяток, и его брызги рассыпались по спине, – неужели не жарко?

– Хорошо, – кивнул Нечай, жмурясь от счастья.

На этот раз брат быстро выдохся – побежал во двор, обливаться водой. Потом Нечай парил Мишату веником, потом они просто сидели на полке и вдыхали мокрый осиновый запах бани. Нечай поворачивал лицо к печке и чувствовал, как от камней волнами идет жар, и воздух от этого жара подрагивает и колышется.

– Рассказал бы, где был, что поделывал после того, как из школы сбежал, – вдруг сказал Мишата. Раньше он никогда об этом не спрашивал.

Нечай покачал головой.

– Думаешь, я про тебя думать буду плохо? – Мишата всмотрелся Нечаю в лицо.

Нечай снова покачал головой:

– Нет. Просто не хочу. Зачем тебе?

– Я тебя маленьким всегда вспоминаю. Ты совсем не такой был. Улыбка ясная такая, как солнышко… Вот и хотел узнать, где же это жизнь тебя так искалечила? Я ж тебе брат родной, как-никак, не чужой человек.

Нечай покачал головой еще раз – что бы он сказал Мишате? Да и язык бы у него не повернулся говорить о том, где он был и что делал.

– Эй, парень… – Мишата вдруг испугался, – а иди-ка ты отсюда подобру-поздорову…

Нечай не понял и посмотрел на брата вопросительно.

– У тебя кровь из носа течет. Допарился!

Нечай потрогал разбитый нос и посмотрел на пальцы – а он-то думал, это катится пот…

Щека плотно прижимается к сырой глине пола, Нечай лежит на нем ничком. В яме так тесно, что нельзя вытянуть ноги, зато потолок из наката бревен уходит вверх и теряется в полутьме. Нечай открывает глаза, услышав рядом странную возню: две тощие серые крысы с голыми, шелушащимися хвостами жрут кусок хлеба, который кинули ему через дырку в потолке. Как они попали сюда? Впрочем, никакой разницы… Одна из крыс замирает, чувствуя на себе его взгляд и медленно, угрожающе поворачивает голову. Блестящие выпуклые бусины ее глаз скользят по лицу Нечая – крыса его не боится. Она смотрит брезгливо, равнодушно, и готовится в любой момент отразить нападение. Нечай не хочет есть, он хочет пить. Он всегда хочет пить, наверное, поэтому не чувствует голода. Его рука лежит в трех вершках от куска хлеба, который невозмутимо грызут крысы. Стоит ли шевелить рукой ради этого куска? Нечай мучительно собирается с духом: боль притупилась настолько, что он сумел задремать, а малейшее движение снова разбудит ее – жгучую, свербящую и бесконечно долгую.