Избор отошел от ручейка не меньше чем на четверть версты, когда вдруг подумал, что ручей обязательно течет к реке. Иначе быть не может! Ему не пришло в голову, что ручей питает лесное озерцо или болото. Он вернулся, надеясь четко придерживаться нужного направления, но, как ни старался, ручейка не нашел. Солнца не было, и он не знал, на север или на юг идет. Но ведь если все время идти прямо, то рано или поздно лес должен кончиться? Его должна пересечь дорога или река! Не может быть, чтобы он простирался бесконечно!

И Избор брел прямо, и надежда его росла с каждой минутой. Чем дольше он идет, тем ближе край леса. Через некоторое время ему снова встретился куст с белыми, ватными ягодами, и он чуть не вскрикнул от радости: кто-то рвал их и разминал пальцами! Вот они, упавшие в мох! И след сапога, такой отчетливый! Кто-то прошел здесь совсем недавно! Избор хотел закричать, позвать на помощь, но быстро осекся… Это был его собственный след. Он шел по кругу, он нисколько не приближался к краю леса, он плутал здесь совершенно без толку.

Он хотел упасть на землю и больше не вставать. Силы иссякли, голод превратился в грызущую боль, и впереди ничего, кроме новой ночи с кошмарными виденьями, его не ожидало! Но вместо того, чтобы опуститься на землю, Избор побежал. Словно надеялся убежать от реальности, от страха, от отчаянья!

Ручей, который он безуспешно пытался найти несколько часов назад, спокойно журчал меж низких берегов, словно и не исчезал никуда. Отчаянье вновь сменилось надеждой: ручей должен вести к реке! К реке, а не к болоту, не к озеру!

Тяжелое тело обрушилось на плечи откуда-то сверху, и Избор в первый миг решил, что на него напала рысь. Но острое лезвие длинного ножа прижалось к шее, слегка оцарапав кожу, и Избор чуть не вскрикнул от радости: человек! На него напал человек! Пусть забирает золото, пусть режет ему горло, пусть! Человек, живой, настоящий - не видение, не кошмар!

- А кошелечек-то увесистый, - сказал кто-то, заходя спереди. - Не иначе, специально нам золотишко нес.

- Я… я заблудился… - пробормотал Избор, запрокидывая голову. - Я не желаю вам зла…

- Погоди его резать, это благородный господин. Хлопот не оберешься.

- Да? - выдохнул в ухо тот, что прижимал нож к горлу Избора. - Пусть идет на все четыре стороны и завтра приводит с собой всю городскую стражу?

- Веди его к верховоду. Пусть он решает.

Разбойники. Кого еще можно встретить в лесу, на берегу узкой речушки?

- Послушайте, я никого не приведу. Я заблудился и понятия не имею, где нахожусь, - попытался объяснить Избор. - Я сам спасаюсь от стражи, только поэтому и оказался в лесу.

- Рассказывай, - разбойник с ножом подтолкнул его вперед.

- Мое имя Избор, вы можете спросить обо мне в городе!

Нож опустился в ту же секунду.

- Благородный Избор? - разбойник отступил на шаг, снял шапку и почтительно склонил голову; второй вслед за ним сделал то же самое.

Вот уж чего Избор не ожидал от разбойников, так это уважения к благородным господам! Но, подумав секунду, догадался, что дело вовсе не в том, что он благородный господин. Пока он не назвал своего имени, его собирались попросту зарезать.

Через три дня Есеня затосковал. Погода испортилась окончательно - дождь шел не переставая, мелкий и промозглый. Лес промок насквозь, одежда пропахла сыростью, а главное - ничего интересного вокруг не было, лагерь оказался скучнейшим местом. Днем Есеня либо собирал ягоды, либо учился драться - его тренировали все по очереди, кто оставался в лагере. Шипастые гири на цепах обматывали тряпками, однако била такая гиря все равно очень больно. Да и швыряли его об землю совсем не так, как это делал батька. За три дня Есеня весь покрылся синяками, у него постоянно гудела голова, и при этом он был уверен, что абсолютно ничему не научился.

Засыпая вечером в пропахшем дымом шалаше, он кусал кулак и чуть не до слез хотел проснуться дома, в своей постели, чтобы мама разбудила его к завтраку. Он был согласен даже на кузницу, теплую кузницу, ему мерещились ее едкие запахи, оглушающий звон молота, шипение масла, в котором закаляют металл. Он соскучился по друзьям, по знакомым, по баловству на базаре и веселью кабака. Он соскучился даже по отцу и смотрел на него теперь совсем не так, как раньше: жалел его и вспоминал нож, который тот повесил на стенку в кухне, как это делали благородные господа, - не хватало лишь собак для охраны. Он в первый раз в жизни подумал, что отец, на самом-то деле, его любил. Каким бы он ни был и что бы про него ни думали разбойники, он хотел Есене только добра. Он хотел, чтобы Есеня жил дома, а не в лесу. И, наверное, был прав.

Как ни странно, разбойники понимали его тоску, но никто не жалел его. Разве что мама Гожа подкладывала кусочки получше да иногда гладила по голове. Сначала это Есеню раздражало, но потом он привык к ее «воробушку», к ее ласке и перестал замечать подтрунивание разбойников. Она ко всем относилась как к своим детям, хотя Есеня успел заметить, что в ее шалаше каждую ночь кто-нибудь да остается.

На пятый день его пребывания в лагере в первый раз произошло событие, заслуживающее внимания. Есеню обучал Хлыст, преимущественно валяя его по земле, - впрочем, на этот раз Есеня почувствовал кое-какие сдвиги; во всяком случае, падал он мягче и вскакивал быстрей. Он только что поднялся на ноги, приготовившись отразить новое нападение, как увидел, что под навес заходит какая-то женщина, худая и белокурая. Ему почудилось в ней что-то знакомое, и он отмахнулся от Хлыста, показывая на гостью.

- Ба! Да это же Загорка! Моя красавица! - Хлыст растопырил руки и направился к навесу.

Женщина оглянулась, и Есеня узнал несчастную горшечницу, которая изображала на рынке обворованную вдову.

- Убери лапищи, Хлыст. Я мужняя жена, мне твои ласки ни к чему, - женщина хлопнула его по рукам и толкнула в грудь.

- Ой, гордая какая! - рассмеялся Хлыст. - Подумаешь - мужняя жена! Чего пришла тогда?

- Я к Полозу, по делу. И Гоже принесла кое-чего. Иди, ты чем-то был занят.

Есеня смотрел на нее и не знал, как к этому относиться. Он успел забыть о ней, и о золотом, и о том, каким дураком она его выставила в глазах базара, но тут обида с новой силой подступила к горлу. Он стиснул кулаки и смотрел на нее не отрываясь, пока она не заметила его.

- Ой, у вас новенький появился! Молоденький какой!

- Воробушек, - кивнула мама Гожа.

Горшечница подошла поближе и всплеснула руками:

- Батюшки, да я же его знаю! Он мне золотой на базаре дал, представляешь, Гожа?

Есеня скрипнул зубами, развернулся и рванул в лес. Он не мог ударить женщину, не мог оскорбить, но ему очень хотелось сделать что-нибудь такое.

- Жмуренок! Куда? Щас обедать будем! - крикнул вслед Хлыст, но Есеня не остановился.

Впрочем, успокоился он быстро и, погуляв минут двадцать, вернулся в лагерь, надеясь, что горшечница уже ушла. Но он ошибся. Напротив, она села обедать вместе со всеми, кто оставался в лагере, и разбойники слушали ее рассказ о событиях в городе - а говорила она без умолку.

- Воробушек, иди скорей, послушай! - позвала мама Гожа, и Есеня вдруг понял, что ему тоже ужасно хочется узнать: как там? Что изменилось за эти пять дней? Что на базаре делается, видела ли эта Загорка Звягу или Сухана, а может, слышала о них что-нибудь?

Он взял с чугунной плиты приготовленную ему миску с кашей и сел около очага, стараясь не смотреть на горшечницу.

- Давай познакомимся, воробушек, - сразу же предложила Загорка, - а то я так и не узнала, как тебя зовут.

- Я Балуй, - ответил он угрюмо.

- Он Жмуренок, - захохотали разбойники. - Правда, что ли, золотой ей отдал? На бедность!

Они снова захохотали, хлопая Есеню по плечам.

- Ну и отдал, - огрызнулся он.

- Чего ржете? - возмутилась Загорка. - Я чисто сработала, а он - добрый мальчик, он меня пожалел. Небось, батька выдрал за золотой-то?