– Я сам знаю, что мне надо, – ответил Милуш, приподнимая верхнюю губу. – И давно проверил. Но это я проверил, а не ты! Он проходимец! Он наемником служил в Дерте и в армию пришел, потому что Государь золотом новобранцам платить начал! Но если проходимец обрюхатит деревенскую девку, мне до этого дела нет. А если он только и мечтал узнать, где ночует Спаска? Если ему за это Огненный Сокол заплатил? Что тогда?

– Да нет же, он не хотел идти… – попробовала оправдаться Спаска. – Это я его уговорила.

– А ты помалкивай. Если бы он в армии прослужил десять лет, ему бы еще меньше веры было. Потому что у шпиона всегда самое безупречное прошлое… – выдохнул Милуш и махнул рукой. – Больше никаких посиделок. И стрелка этого, если без спросу появится, гнать взашей. Понял, Бойко? И… охрану к обеим дверям в спальню понадежней поставь, вдруг я ошибся.

Спаске было обидно за Верушку, за Муравуша. Она не стала говорить, что Милуш назвал стрелка проходимцем, но с запретом Чернокнижника Верушка согласилась легче, чем Спаска.

– Знаешь, сестричка, мне и так нехорошо, что я у тебя вроде как в приживалках… Это твой отец богатый, а я сирота. И мне от тебя богатства не надо.

– Верушка, Ратко меня спас, и мама меня спасла. И ты моего богатства стыдиться не смей. Мы с тобой всегда теперь вместе будем. Татка вернется, я ему скажу – он добрый, он все понимает.

– Сестричка, да мне и не надо. Я дом свой хочу, хозяйство. Я корову очень хочу, у моих соседей была корова, знаешь, как они хорошо жили? А на камень, который у тебя на шее, целое стадо коров можно купить.

– Знаешь, Верушка… Я тоже просто свой дом хочу. И чтобы детей много было. Давай рядом дома построим, и будет у нас по корове, – улыбнулась Спаска.

– Муравуш говорит, что скопил денег. И на дом хватит, и на корову…

– Он что же, жениться на тебе хочет? – Спаска от радости вскочила на ноги.

– Сегодня сказал. – Верушка опустила глаза. – Если жив останется. Вот кончится осада, мы поженимся.

Не выспавшись прошлой ночью, они обе рано легли, по меркам замка рано – было чуть за полночь. Верушка, счастливая и спокойная, быстро уснула, на полуслове, а Спаска долго еще лежала и смотрела в темноту, вздыхая. Почему Волче не захотел уйти из гвардии? Почему отец так противится их свадьбе? Вот у Верушки все просто – кончится осада, и она будет счастлива со своим Муравушем.

Нет, не получится построить дом рядом с Верушкой, Волче хочет жить по-другому, коровы ему для счастья не хватит. Хрустальный дворец, просвеченный солнечными лучами, богатырь на высоком коне… Нет, и жить во дворце Волче тоже будет скучно. Он будет охранять границы Хрустального дворца от злых духов, у него будет огромное войско. И Спаске не придется больше кидать «невидимые камни», Волче ей запретит – потому что это неправильно, нехорошо, так же, как обрезать косу. Не место женщины на крепостных стенах, рядом со стрелка́ми.

Они выстроят дом на краю земель Хрустального дворца, а к отцу будут приезжать иногда. У них во дворе непременно будет сад, это Волче понравится – если Спаска будет возиться с цветами в саду, а не кидать «невидимые камни» со стен… Возле Хрустального дворца не нужно брать силу у Вечного Бродяги, там и без этого светит солнце.

Темная комната исчезала, чудесный мир окружил Спаску – волшебные, сияющие цветы поднимались со всех сторон, зеленая трава – мягкая, как шерстка кролика, – стелилась под босые ноги. И Хрустальный дворец сверкал на горизонте радужными огнями, такими, которые солнце рождает на капельках росы. Уютный дом стоял за спиной, и твердая тропка вела за ворота. И по этой тропке навстречу ей шел отец.

Спаска засмеялась, замахала ему рукой, но он был странно серьезен и смотрел на нее сердито, как Милуш перед обедом.

– Что ты тут делаешь? – спросил отец голосом Милуша.

– Татка, у меня тут сад, посмотри, какие красивые цветы! – ответила ему Спаска с улыбкой.

– Да ну? И зачем они тебе, ты подумала? – Отец скривил губы, как это делал Милуш.

– Волче это нравится.

– А, и он здесь? Тогда понятно… И много у тебя цветов?

– Да, целый сад! – Спаска все еще глупо улыбалась, не понимая, почему отец сердится. Не из-за цветов же. Наверное, из-за Волче.

– А где твои дети, Спаска? Посмотри, где твои дети?

От этих слов стало так страшно, что холод пробежал по спине. Это не отец, отец никогда не называл ее Спаской…

– Дети… – растерянно шепнула она.

– Ты говорила, что хочешь много детей.

– Да, я хочу много детей, – как заведенная повторила Спаска. Почему же у нее нет детей?

Вместо отца перед ней стоял дед с арбалетным болтом в горле.

– Нельзя грезить о мертвых. Потому что из этих грез нет выхода.

– Но я вовсе не грезила о мертвых… – всхлипнула Спаска.

Дед держал за руку Гневуша, лицо которого покрывали оспенные язвы, мокрые и воспаленные. Нет, Спаска не боялась ни деда, ни Гневуша, ее напугало то, что они явились к ней, обезображенные смертью. И от цветов шел душный запах маковых слез… Ей захотелось бежать, она задыхалась их запахом, а они тянулись к ее лицу, закрывали нос и рот, и невозможно было вдохнуть свежего воздуха, только их дурман. Толстые стебли обвили горло, не давая закричать.

Нет, это не запах маковых слез. Так пахнет нагретая смесь кислот с крепким хлебным вином, этот запах Спаска слышала в лаборатории Милуша… И вовсе не цветы прижимаются к лицу и давят на горло – чужие сильные руки и мокрая тряпка в них.

Спаска забилась, распахнула глаза и в сером свете раннего утра увидела лицо Муравуша. Спокойное и сосредоточенное. Мыслей в голове было на удивление много, тысячи мыслей, и летели они быстро-быстро, как дождевые капли в лицо, если во весь опор скакать на лошади. Спаска вспомнила, когда Волче был похож на Муравуша – на того Муравуша, который пил с нею чай. Когда они выходили за ворота в Хстове, когда Волче бросал монетки страже. Он тогда притворялся не тем, кем был. И сейчас Муравуш тоже напоминал Волче – спокойствием в ту минуту, когда надо действовать.

Спаска попыталась вывернуть голову из его рук, закричать – голову повернуть удалось, но сквозь зажатое сильными пальцами горло не просочилось ни звука. На миг перед глазами мелькнуло лицо Верушки с торчавшей из глаза рукояткой ножа. Тошнота и без этого давно накатывала волнами, а тут стала невыносимой, спазм сжал желудок, но руки на горле не пропустили наружу рвоту. Спаска задыхалась и билась, на миг пальцы разжались, но вместо крика пришлось сначала вдохнуть отвратительный запах мокрой тряпки, закрывшей рот и нос. А потом пальцы сомкнулись на горле снова – она не успела закричать. Мысли улетали из головы – снова быстро-быстро. Голова кружилась еще быстрей, Спаска думала, что умирает. Она уже не лежала в постели – ее несли к двери, все так же зажимая тряпкой рот. Баба Пава свесилась с кровати вниз головой, раскинув руки, рубаха ее непристойно задралась, и было странно, почему она не упала на пол. А последнее, что увидела Спаска, когда бесшумно распахнулась дверь, – мертвые глаза Бурого Грача, лежавшего на пороге.

Люди Пущена еще раз отметили в отчете, что никакой слежки за Йерой нет. И разъяснили, что следить за авто можно только из авто.

Но теперь Йера почувствовал слежку не в авто, а в Надельном, по дороге к домику Горена. Вечер пятницы – со станции шли дачники и дачницы, и не было никаких оснований считать кого-то из них соглядатаем. Изветен назвал подозрения Йеры манией преследования, но добавил с усмешкой: «Если у вас паранойя, это не значит, что вас не хотят убить». И теперь Йера никак не мог решить: слежка ему чудится или не чудится? Может быть, у него в самом деле мания преследования? Эти мысли приводили его в отчаянье. Он никогда не понимал, что такое интуиция! Он не чувствовал взглядов и никогда не слышал «внутреннего голоса»! А теперь чей-то взгляд жег спину, словно луч фотонного усилителя…