– Страшно? – спросил Змай, нагибаясь к уху Йоки.

Нет, страха Йока не чувствовал. Восторг и преклонение перед силой Внерубежья. И… непременное желание победить эту силу. И возможность ее победить…

– Змай, я могу схватиться с ним… Я могу взять над ним верх… – шепнул он, осторожно высвобождая руку. Важан ошибся. Никаких последствий Йока не взвешивал, никаких решений не искал. Ему не было дела до страданий Исподнего мира, как и до его спасения. Ему не было дела до того, рухнет свод или нет, перед прорывом границы миров или после. Он хотел схватки, он желал ее гораздо сильней, чем поцелуя Спаски тогда, на Змеючьем гребне. И жажда эта была непреодолима. Нет, не сейчас, не сегодня, но скоро, очень скоро…

Йока сделал шаг назад, не думая обмануть Змая, просто отступил перед прыжком, но Змай, наверное, посчитал это отступление робостью перед Внерубежьем, а потому не успел ухватить Йоку за руку, когда тот с восторженным криком кинулся вперед, навстречу ветру и огню. Сломанный ствол сосны мостком лег под ноги, Йока поднялся по нему над полосой бурелома и, когда тот, шатнувшись, покатился в сторону, ловко спрыгнул на бревна, в беспорядке сваленные на земле. И остановился лишь тогда, когда почувствовал, что в лицо бьет ветер и летят искры, а от дыма стало трудно дышать. Бурелом трясся вместе с землей, топорщился острыми обломками сучьев; Йока снова закричал и раскинул руки, подставляя ветру грудь.

И Внерубежье услышало его, приняло вызов. Небо с ужасающим треском лопнуло над головой, выплюнув молнию, землю тряхнуло, и Йока увидел черную воронку, несущуюся прямо на него со скоростью литерного поезда. Не искры, а горящие ветки полетели в лицо – Йока выпивал силу огня, гасил ветер, и тот припадал перед ним ниц, бросая к ногам прутья с тлевшими листьями. Он вбирал в себя дрожь земли, и она катилась назад, к костру, разожженному Внерубежьем. Удар смерча по своду был страшен, словно стоявшая волна натолкнулась на высокий утес: охваченные огнем бревна брызгами метнулись в сторону, в лицо хлынул ужасающий жар, но Йока выпил и его и остановил брошенный смерчем ствол в двух локтях от своих коленей. Пепел осыпа́лся ему под ноги, ветер стелился послушным псом, бурелом под ним лишь вздрагивал, как в агонии дрожит побежденный вепрь. Пробитая в огненной волне брешь открывала взгляду целое поле огня, земля горела до самого горизонта.

Спаска вышла в межмирье, сосредоточенная и спокойная, Йока улыбнулся ей и вылил набранную силу широким и ровным потоком.

Внерубежье бросало на свод воронки, било молниями, поливало пламя дождем и окатывало Йоку раскаленным паром. Старалось выбить землю из-под ног. Швыряло бревна. Грохотало до боли в ушах. Йока не чувствовал ни времени, ни усталости – захлебывался силой Внерубежья и собственной силой, способной ему противостоять.

Змай положил руку на плечо неожиданно, Йока на миг отвлекся и получил по зубам тяжелым и горячим деревянным обломком.

– Йока Йелен, если тебе хоть сколько-нибудь дорога моя жизнь, отходи назад медленно и спокойно, а главное – не вздумай податься в сторону.

Йока кивнул. Ему казалось, он мог бы продержаться еще несколько часов, но насыщение (верней, пресыщение) всегда приходило неожиданно, а остановиться, перестать пить силу Внерубежья в таком положении было подобно смерти…

Шаг за шагом Змай отводил его назад, под свод. Медленно и осторожно, по шатким бревнам, наваленным друг на друга. И когда пришло насыщение – а оно пришло довольно скоро, – Йока понял, что чудом остался жив, пробежав по бурелому около сотни локтей, перепрыгивая со ствола на ствол. Довольно было однажды оступиться, чтобы переломать ноги и оказаться погребенным под шевелившимися бревнами. Змай ощупью выбирал дорогу, плотно обхватив Йоку за пояс, и несколько раз удерживал его от падения в глубокие провалы между стволами, прикрывал от катившихся и встававших на дыбы бревен. И даже там, куда не добегали судорожные сотрясения земли, бурелом все равно шатался под ногами.

Сойдя на твердую землю, Йока едва не разрыдался от облегчения – дорога назад отняла не меньше часа, в то время как вперед Йока промчался за считанные секунды… Профессор, державший за руку Малена и наблюдавший за Йокой, ничего не сказал. Да и шумно было…

Доковылять до домика еле-еле хватило сил. Йока опустился на крыльцо, хотя предпочел бы немедленно улечься в постель.

– Даже не знаю, Йелен, заслуживаешь ты наказания или похвалы… – проворчал профессор. – Глупость это и шалость или… нечто иное…

– Йелен, это было… потрясающе… – выговорил Мален с придыханием.

– Профессор, я прорву границу миров, – сказал Йока, не поднимая головы.

– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, – ответил на это Важан со вздохом.

– Я прорву ее, чего бы мне это ни стоило. Потому что я очень хочу это сделать.

Чернокнижник до полуночи не выходил из своей комнаты – старался спасти Славуша. Спаска маялась под дверью, но не смела ни о чем спросить, когда Милуш выглядывал наружу и требовал поменять свечи, – на этот раз факелы он погасил, чтобы не было сильного чада. Ему помогал один из деревенских колдунов, в начале лета перебравшийся в замок, – Спаску Милуш помочь не попросил.

Она рассказала ему все без утайки и соврала только об одном: будто Свитко попал под желтые лучи чудотвора, прибывшего с гвардейцами. Если Славуш останется жив, он сам решит, рассказать ли о себе Чернокнижнику. А если нет… то пусть память о нем не будет омрачена подозрениями.

К ночи стало холодно, Спаска сидела на каменном полу, обхватив колени руками, и неотрывно смотрела на дверь. Над ней застыл Бойко Бурый Грач, лучший стрелок в замке, – Чернокнижник велел ему не отходить от Спаски ни на шаг. Когда стало темнеть, в покоях Милуша появилась баба Пава, и Спаска испугалась, думая, что та сейчас поднимет крик – разве можно молоденькой девушке сидеть на камне? Но баба Пава подошла молча, закутала Спаску в овечье одеяло, поцеловала в лоб. И так же молча ушла.

В полночь Милуш распахнул дверь на всю ширину, вытер лицо платком – он был мрачнее тучи. Спаска хотела подняться ему навстречу, но запуталась в одеяле.

– Ну что? – спросил Бойко тихо.

Милуш смерил Бойко взглядом, потом посмотрел на Спаску сверху вниз и снова вытер лицо платком. А потом сказал, глядя Спаске в глаза:

– Болт перебил ему позвоночник, он никогда не сможет ходить. Но жить будет.

Из горла вырвался короткий крик, Спаска зажала рот одеялом и зажмурилась. От боли хотелось биться о каменный пол, и мысль о том, что Славуш все же жив и лучше увечье, чем смерть, не помогала.

– Еще легкое пробито, с этим и провозился так долго. Сейчас он спит, я дал ему маковых слез. Спаска, что ты здесь расселась? С минуты на минуту тебя позовет твой добрый дух, ты хочешь разворотить стену? – Милуш говорил устало, без привычной брюзгливости. – А мне еще надо успеть сделать лекарство для Свитко.

– З… зачем? – спросила Спаска.

– Хочу его допросить, прежде чем повесить.

От этих слов Спаску передернуло: она почему-то не чувствовала ненависти к Свитко, только недоумение и жалость. И никак не могла взять в толк, почему раньше не угадала в нем болотника. Наверное, из-за его улыбки… И вспоминая, как Свитко улыбался, она все еще не могла поверить в его предательство.

Но если он придет в себя, то расскажет Чернокнижнику о Славуше…

– А что ты морщишься? Он отдал болоту пятерых детей. Он едва не убил твоего брата. Из-за него Славуш… навсегда останется калекой. Я бы казнил его на колесе, но пожалею женщин и детей замка. Пусть сдохнет в петле, как собака.

– Хотите, я сделаю ему лекарство? – Спаска снова зажмурилась, чтобы Милуш не заметил фальши в ее словах.

– Сделай, – неожиданно согласился тот и повернулся к слуге: – Принеси мне хлебного вина.

И Спаска заметила, как у него дрожат руки. Милуш никогда не пил хлебного вина, только дорогое, виноградное.