Наверное, Змай нес его на руках, потому что Йока не смог бы пройти и трех шагов. Он смутно помнил лодку, и это была странная лодка: узкая и короткая, словно сделанная из одного куска дерева. Все время шел мелкий дождь, и Йоке казалось, будто он возле метеостанции, рядом со сводом. Жесткая шерстяная ткань плаща, в который он был завернут, колола кожу – до слез.

А потом было забытье, сквозь которое проступала боль. Мален сидел рядом и говорил – как всегда, слишком серьезно и пафосно:

– Ты ведь обещал, что меня никто больше не ударит. Ты поклялся. Разве Вечный Бродяга имеет право нарушить клятву? Я думаю, нет.

Танцующая девочка вытирала пот у него со лба – холодный пот. Йоке все время было холодно. А Вага Вратан только смотрел: укоризненно и презрительно. Но и без слов было понятно, о чем он думает. Иногда к Йоке подступали чудотворы – он сжимался в комок от страха, потому что его пугало даже легкое прикосновение к ранам. А если кто-то его ударит – он точно сразу же умрет… Но рядом оказывалась танцующая девочка, и Йока боялся, что чудотворы попытаются обидеть ее, – и этого допустить было нельзя. Лучше умереть. Она была… прекрасна. Йока никогда так близко не видел настолько восхитительного существа. Каждая ее черточка, на которую падал глаз, приводила его в трепет. У нее была прозрачная кожа, и Йоке казалось, что вся она светится нежным молочно-белым светом, словно лунный камень. Ее маленькие руки с розовыми пальчиками иногда прикасались к нему – мягкие, теплые, – и он задыхался от этих прикосновений. Она ходила босиком, и он не мог отвести глаз от ее щиколоток. Она смотрела на него задумчивыми синими глазами… Ее прямое платье с вышивкой иногда натягивалось на груди… Когда она поворачивала голову, Йока мечтал стать художником, чтобы запечатлеть линию ее щеки – утонченно-бледной. Ее губы были горячими.

И он обещал ей, что никто никогда ее не обидит, но в разговор тут же вступал Мален, напоминая о данной и невыполненной клятве. И Малена, и танцующую девочку уводили чудотворы, и Йока рвался с постели, чтобы им помешать, но его крепко держал Змай.

Отец принес Вечного Бродягу на рассвете, остановился на крыльце с ним на руках и не мог переступить через порог – от усталости.

– Ты не поверишь, кроха, больше двадцати лиг за сутки… Есть хочу. И спать. Стели постель мальчишке; я, конечно, мох кое-где приложил, но все равно надо бы ссадины обработать.

Отец повторял, что первый переход через границу миров всегда вызывает горячку, но был непривычно озабочен, спрашивал Спаску о целебных травах, поминутно клал руку парню на лоб и не велел оставлять одного. А потом, вместо того чтобы лечь отдохнуть, стоял в дверях, опираясь плечом о косяк, и смотрел на Спаску.

– А знаешь, я ведь мечтал об этом. Когда-то, – сказал он неожиданно.

– О чем? – спросила она.

– Я мечтал, что на этой самой постели будет лежать пугало Верхнего мира. «Выблядок из росомашьего брюха». Внучки у меня, правда, нет, но зато есть дочка… То ли я мечтал об этом, то ли мне и в самом деле было откровение. Я думал, что буду стоять вот так, подпирая косяк, и смотреть на него. Я думал, что буду хитрым и циничным. Я думал, что смогу ненавидеть его так же, как Верхний мир, что смогу наплевать на его жизнь. Я хотел сделать его предателем. С одним отличием: он не сможет убить меня за это… Никчемный я человек…

– Почему?

– Потому что. Потому что я так и не научился пользоваться людьми как инструментами. А жаль. Поэтому я никогда не буду управлять миром.

– Ты хочешь управлять миром?

– Не знаю. Наверное, уже не хочу. Когда-то хотел. Я думал, каким прекрасным мог бы стать мир, возьмись я за его управление! А вместо этого… Нет, кроха, прекрасный мир возможен только в сказках. Или это будет… неправильный мир.

Спаска подумала, что мир Хрустального дворца и есть тот самый прекрасный мир. И ей даже захотелось сказать отцу о том, что он уже много лет управляет этим замечательным миром.

– Почему же он обязательно будет неправильным?

– Потому что за все надо платить. Потому что если где-то хорошо, то где-то обязательно плохо. Ты видела, как прекрасен Верхний мир? И что? Он слишком прекрасен, чтобы все это не закончилось катастрофой. Есть такая волшебная штука – равновесие. И вместо того чтобы строить прекрасный мир, я готов умереть за эту волшебную штуку.

– А что такое «катастрофа»?

Отец вздохнул и не ответил, лишь проворчал, отрываясь от косяка:

– Надо же было ждать столько лет, чтобы, дождавшись, падать с ног и мечтать только о миске с кашей и мягкой постели…

– Каша в печке. Достать?

– Я сам.

Когда он ел, у него дрожали руки. Он посмеивался, что сил не осталось даже на то, чтобы поднять ложку. А Спаске показалось, что на том месте, где только что стоял отец, стоит другой человек – с узким лицом. От улыбки глаза его превращались в щелочки, но лицо не казалось беззащитным, как это бывает у других людей.

Вечный Бродяга был похож на царевича. Гораздо крепче четырнадцатилетних ребятишек из школы Милуша, выше и сильней. Кожа у него была удивительного золотистого цвета. Тем безобразней на ней выделялись вспухшие черно-красные рубцы и грязные кровоточащие ссадины. Конечно, они не были сколько-нибудь опасными и зажили бы дней за пять, но Спаска все равно жалела его: он же совсем еще мальчик – наверное, для него это серьезное испытание.

Он бредил в горячке, иногда пытался подняться, но Спаска легко удерживала его в постели. Он то открывал глаза и глядел на нее безумным взглядом, то жмурился. Шептал что-то, звал отца и каких-то еще людей с именами, как у чудотворов. Спаска легко понимала его язык, недаром училась этому у Славуша столько лет. Иногда Вечный Бродяга говорил и с ней. Шептал, что ее кожа излучает свет, подобно лунному камню. Он говорил: я хотел бы стать художником только для того, чтобы тебя рисовать. Он повторял: ты прекрасна… Голос у него совсем охрип, он мог только шептать, а Спаске было немного смешно от его высокопарности и от того, как нелепо звучат взрослые слова в устах мальчишки.

И, глядя на Вечного Бродягу, она особенно сильно скучала по Волче. Он никогда не скажет ей таких слов, и теперь понятно почему: потому что слова всегда смешны. Потому что они лишние. Даже самые искренние, они все равно фальшивы. И глаза его, и руки говорят лучше слов. Спаска успела написать Волче с десяток писем – сидя за столом под солнечными камнями, перед помутневшим огромным зеркалом. Иногда через плечо ей заглядывал призрак Чудотвора-Спасителя, но быстро отходил в сторону, разочарованный. Наверное, его не интересовали наивные письма влюбленной девочки.

Спаска боялась отойти от Вечного Бродяги надолго, поэтому не могла сесть за стол. Да и отцу помешали бы свечи. Поэтому она достала письмо Волче и просто смотрела на строки, написанные его рукой, – стихотворение она давно выучила наизусть. Сама мысль о том, что он прикасался к этому листку бумаги, уже согревала.

Отец проснулся не позже полудня.

– Кроха, я так думаю, Вечный Бродяга не умрет, пока ты испечешь пирожков… – сказал он, позевывая, когда проходил мимо. – А то мне что-то опять есть хочется. И так изо дня в день…

– Татка, с чем ты хочешь пирожков?

– Со свежей рыбой.

– Татка, здесь же нет рыбы, одни головастики, – засмеялась Спаска.

– С головастиками не хочу. Делай с клюквой, что ли…

– Я щавель видела тут недалеко…

– Хрен редьки не слаще. Делай со щавелем.

Спаска еще не до конца привыкла к тому, что отец жив и здоров, и иногда от разговоров с ним на нее волной накатывало счастье – просто от того, что он говорит с ней, что он рядом, что с ним все хорошо.

Она уже замесила тесто, когда он пришел к ней на кухню и сел за стол.

– Кроха, у меня к тебе дело такое… Ты не подумай обо мне плохо… А тебе что, совсем не нравится Йока Йелен?