Поземка вилась и под ногами, заметая улицу. Густые сумерки напомнили серый полусвет дома на болоте.

Стоило открыть калитку, Хтон радостно запрыгал вокруг, промчался в полном восторге до крыльца и вернулся обратно, поскуливая и припадая на передние лапы.

Ковалев прошел через веранду, не зажигая свет. И не стал включать свет на кухне, уже совсем темной. И только когда поставил бутылку на буфет, заметил, что за столом сидит Инна.

– Я напугала вас? – спросила она, когда Ковалев отшатнулся.

– Нет.

Она щелкнула выключателем бра, висевшего над столом, – свет выхватил из темноты широкий круг, тени метнулись в углы и под потолок.

– Не люблю верхний свет – он неуютный, – вздохнула Инна. – Я сказала тете Паше, чтобы она сегодня вас не тревожила.

– Спасибо.

– Вы собрались пить водку в одиночестве?

– Какая разница?

– В одиночестве чаще всего пьют законченные алкоголики. Либо заливают большое горе. Как психолог замечу: большое горе водкой залить невозможно, она его только усугубит. Вам больно?

– У меня сегодня поминки. Двадцать дней, половина от сороковин. – Ковалев бросил на стол банку кильки, лежавшую в кармане, прежде чем снять куртку.

– Ну, если так, вы позволите мне к вам присоединиться?

– Присоединяйтесь, – проворчал Ковалев.

Инна пила водку так же, как баба Паша, – будто воду, не морщась. И изящно подхватывала кильку вилкой, прямо из банки. И тоже зарумянилась с первой же стопки, а со второй повеселела. После третьей разговор стал совсем непринужденным, Ковалев даже рассказал два или три старых анекдота, над которыми Инна смеялась звонким ведьминским смехом.

Под светом бра в кухне в самом деле было уютней и… ну, в общем, нижний свет располагал к задушевной беседе.

– Вы знаете, что в нашей школе уже несколько лет открыта вакансия военрука? Но это несерьезно, там четверть ставки. А вот учительница физики и математики давно мечтает уйти на пенсию, только желающих на ее место нет и не предвидится… – как всегда, недоговорила она.

– И что?

– Здесь не город. Здесь у людей нет работы. А полторы ставки учителя – это по местным меркам неплохие деньги.

– Вы мне, что ли, предлагаете учительницей работать? – скривился Ковалев.

– Учителем.

– Вы вообще в своем уме? Какой из меня учитель?

– Я думаю, строгий, – совершенно серьезно ответила Инна.

– Я лучше истопником буду. Кочегаром, – отрезал Ковалев.

– Ну да, кидать уголь в топку – это по-мужски. Только вам надоест через неделю.

– Бабы… – Ковалев кашлянул. – Женщины средних лет достали меня еще в санатории. К тому же я не люблю детей.

– Вы их просто боитесь. Правильно боитесь – дети иногда невыносимы. Но куда-то же надо девать ваше высшее техническое образование? Не в топку же, право…

– Ничего я не боюсь.

– Уверяю вас, войти в класс – это иногда гораздо страшней, чем прыгнуть в реку во время шугохода. И продержаться в классе сорок пять минут трудней, чем ее переплыть.

– Вы нарочно меня подначиваете. Ловите на слабо.

– Да. И буду считать вас последним трусом, если вы выберете работу истопника. – Она рассмеялась. – К тому же через восемь лет вы станете директором школы.

– Да ну? Вот ровно через восемь? И откуда же вы это знаете?

– Ведаю. Я же ведьма.

– А если ведаете, скажите, моя жена вернется?

Инна вздохнула.

– Если бы вы сказали ей «не уезжай», она бы вообще не уехала. И чтобы это понять, не надо быть ведьмой. Даже психологом быть необязательно.

– Вы плохо знаете мою жену. Ей вовсе не нужно было мое унижение.

– Унижение? – Инна поглядела на Ковалева, как на дурака. – Попросить о чем-то самого близкого человека – это унижение? Да вы ненормальный. Вы ей слабость свою побоялись показать, боль свою, любовь свою. Вам как больше хотелось, чтобы она сама догадалась, как вам сейчас тяжело, или наоборот, чтобы ни за что не догадалась? Во втором вы преуспели.

– И что теперь?.. – спросил Ковалев.

– А теперь дизель ушел. И если вы попросите ее вернуться, она не вернется. Потому что это уже не просьба поддержать вас в трудную минуту. И в самом деле будет выглядеть жалко. Есть огромная разница между «мне плохо» и «мне плохо без тебя».

Свет фар двумя широкими полосами прошел по стеклу – машина развернулась у калитки. Инна поглядела в окно.

– Смотрите-ка, еще гости на ваши поминки. И на такси.

Ковалев не включал фонарь во дворе, да и Хтон бегал без привязи – и пока еще было непонятно, кого он пускает в дом, а на кого бросается. И хотя гости были вовсе некстати, пришлось выйти им навстречу.

Он щелкнул выключателем на крыльце и увидел, как в калитку с двумя сумками протискивается Влада, а на тропинке Аня вовсю гладит Хтона по ушам. И… может, показалось издали, но лицо у Влады было не накрашено. Значит, она недавно плакала?

– Что? – Ковалев скатился с крыльца. – Что, Ане опять стало плохо?

– Не-а! – ответила Аня с хитрющим лицом. – Я же уже вылечилась в санатории! И мне теперь плохо не бывает.

Он собирался забрать у Влады сумки, но она поставила их в снег. Смахнула слезу и обняла Ковалева за шею.

– Ну прости… – она всхлипнула. – Прости. Я не услышала.

– Чего ты не услышала?

– Мы уже две остановки проехали, когда мне Аня сказала.

– Что Аня сказала?

– Что ты просил меня остаться…

– Что ты сказал: «Не уезжай»! – крикнула Аня.

– Ничего я не… – Ковалев прикусил язык. – Ну не мог же я орать на всю платформу.

– Хорошо, что там ходил автобус, а то бы на такси никаких денег не хватило… – снова всхлипнула Влада. – Аня как это сказала, у меня внутри все перевернулось…

Ковалев оглянулся – Аня закатила глаза к небу и, якобы как ни в чем не бывало, пропела:

– Это в городе тепло и сыро, это в городе тепло и сыро, а за городом зима, зима, зима…

Когда они вошли в кухню, на столе перед бутылкой водки стояла только одна стопка. Инны в доме не было. И Ковалев вспомнил вдруг, что над столом в кухне нет и никогда не было никакого бра…

- Мамочка. Я знаю, когда я умру… - тихо сказал ребенок и отложил в сторону ложку, так и не доев кашу. Лицо его неожиданно стало серьезным и взрослым.

Его мамаша, угрюмая особа лет двадцати, посмотрела на сына и недовольно фыркнула.

- Мишенька! - охнула бабушка. - Ну разве можно так говорить! Что ты выдумываешь!

- Я не выдумываю. Я знаю, - твердо ответил мальчик. Для его четырех лет - слишком уверенно и безапелляционно.

- Ну и когда же? - ухмыльнулась его мать.

- Я не могу сказать. Я знаю, но сказать не могу.

Мамаша снова фыркнула:

- Знал бы - сказал. Не выдумывай. И ешь быстрей.

- Аркаша… - пожилая женщина потрясла спящего рядом мужа за плечо. - Аркаша…

- Что? - старик приподнялся, оглядел темную комнату и со стоном опустился на подушку. - Ну чего тебе надо?

- Аркаша, я знаю, когда я умру…

- Да? И когда же наконец?

- Я не могу сказать…

- Тьфу, глупая баба! - он повернулся к ней спиной, потянул на себя одеяло и сладко засопел.

Веселая свадьба катилась к концу, пьяные гости устали кричать «горько», тосты становились все длинней и запутанней, когда слово в очередной раз взял отец невесты. Впрочем, его особо никто не слушал. Он снова поведал гостям, какое сокровище отдает в лапы этому неотесанному лентяю, как вдруг на самой середине остановился, по лицу его пробежала судорога, стопка в руке дрогнула, и неожиданно гости замолчали, будто немного протрезвев.