Откуда ни возьмись к Ковалеву подбежал Хтон, кинулся лизать руки, а потом и лицо – будто сильно соскучился.

А под мостом человек в мокром ватнике обнимал хрупкую женскую фигурку в светлом халатике. Они оба смотрели в сторону Ковалева, а потом помахали ему руками, развернулись и направились в темноту.

– Ты завтра же отсюда уезжаешь, ты слышал? Завтра же! А я останусь с Аней.

Ковалев потягивал шипучий антигриппин из стакана, приподнявшись на локте и кутаясь в одеяло. За окном сияло морозное солнечное утро.

– Лучше потерять работу, чем остаться вдовой. Что ты молчишь? У тебя такое лицо, будто я круглая дура!

– Я никуда не поеду. Мы останемся здесь. – Он кашлянул. В горле першило – на этот раз он все же простыл.

– За три недели я сойду с ума. Ты этого хочешь? Чтобы я сошла с ума?

– Мы останемся здесь жить. Насовсем, а не на три недели.

– Что? – Влада опешила. Села на стул.

– Мы остаемся здесь жить, – повторил Ковалев.

– Я что-то не поняла: это ты в известность меня поставил?

– Ну да.

– Я надеюсь, это от температуры и скоро пройдет.

– Учти: я выходила замуж за военного инженера, а не за истопника санатория в глухой деревне. Нет, даже не так: я выходила замуж за человека надежного и здравомыслящего. А не за чокнутого спасателя, который плюет на жену и будущее дочери. Все понятно?

– Значит, я останусь тут без тебя.

– И без Ани.

– Значит, и без Ани.

– Ничего себе! Ты готов бросить жену и дочь? Так объясни мне, если не трудно, ради чего?

– Бросить? Это ты готова меня бросить.

– Ты в своем уме, Серый? Ты… ты просто никакого права не имеешь требовать от меня… Жёны декабристов, конечно, поехали за мужьями в ссылку, но почему-то все до сих пор считают это подвигом. Нет, я готова на подвиг, но не из-за твоей прихоти. Верней, придури.

Мама приехала во вторник, когда Павлик лежал в изоляторе. Привезла апельсинов и шоколадных конфет. Сначала о ее приезде Павлику сообщил Витька и рассказал, какой скандал она устроила Зое и Татьяне.

– Вить, а ты уверен, что это точно мама?.. – робко спросил Павлик.

– Сто пудов. Не ссы, чепушок, у нас все по фэншую. И Бледная дева лежит на дне в позе камбалы.

Мама целовала Павлика в лоб и щеки, называла любимым сынулей и обещала, что посадит всех воспитателей, если они еще хоть раз его обидят.

– Не, мам, а чё только в следующий, а? – поинтересовался Витька, стоявший в дверях изолятора. – А сейчас тебе вломак, что ли?

– Ты лох чилийский, Витька, – ответила мама. – Жизни не знаешь. Если сейчас волну гнать, они на вас с Пашкой отыграются. А если только пригрозить – будут вас с ног до головы облизывать. Но второй раз уже нельзя спустить, бояться перестанут.

– Мам, а ты боишься волков? – спросил Павлик.

– А-ха-ха-ха-ха! – рассмеялась она. – Волков! Конечно боюсь!

– Мам, я могу тебя научить, что делать, если на тебя хочет напасть волк. Надо нагнуться и сделать вид, что поднимаешь с земли камень. И он сразу убежит. Я проверял.

Она снова рассмеялась. И Павлик долго еще рассказывал ей, как Витька ночевал у него в спальне, как они ходили на болото к дому ведьмы, как Витька переплывал речку, чтобы победить Бледную деву, а потом даже не заболел, как мастер спорта чуть не утопил Зою, и что Зоя вовсе не хотела ему плохого, а как раз наоборот, считала, что если его немедленно не покрестить, то его заберет Бледная дева. Мама ответила, что Зоя просто дура.

Она, конечно же, не могла приходить в санаторий каждый день, как мастер спорта, потому что дома ведь остался маленький Димка с одной только сестрой Катей. Но пообещала приехать в интернат когда-нибудь на выходной и забрать их с Витькой на аттракционы. Витька, правда, сомневался, что она приедет, но сказал, что раздобудет денег на аттракционы сам, потому что от мамы в этом нет никакого толку.

– Серенький, я очень тебя люблю. Но Аню я люблю гораздо сильнее. Нет, даже не так: я отвечаю за ее будущее. За то, какое образование она получит, например. В каком кругу будет расти. Про театры и музеи я не говорю.

– Ты видела женщин из санатория. Может, заметила правильную речь, уровень образования, манеры? Большинство из них выросли здесь.

– Они росли здесь в другие времена. Когда тут еще можно было найти хоть какую-то работу, когда тут жили не только старики и алкоголики.

– Ты считаешь, что театры и музеи для Ани нужней, чем отец?

– Я считаю, что ее отец должен хорошенько подумать головой, прежде чем променять жену и дочь на сомнительную миссию здешнего спасателя.

– Я знаю: если ты что-то вбил себе в голову, этого ничем не выбьешь! И я всегда тебе уступала. Я исполняла все твои маленькие прихоти. Но это не маленькая прихоть! И уступать я не намерена!

– Я не могу уехать.

– Ты не хочешь уехать.

– Как ты не понимаешь? Меня нет. Я умер. Утонул.

– Ты не утонул, ты тронулся умом от свежего воздуха и холодной воды. Надеюсь, это излечимо.

Грань безумия – поступок. И если Влада не уедет, она тоже сумасшедшая.

Она уехала. Как только закончился срок Аниной путевки, не дожидаясь утра. Наверное, стоило как-то иначе объяснить Владе, что произошло, но Ковалев и сам плохо это понимал, три недели прошли будто в бреду, в горячке. Стучать кулаками в неподвижные стены дома? Бить стекла, срывать ногти, царапая двери? Биться головой об пол?

Он сам сделал выбор, винить в этом некого. Он перечеркнул свою жизнь, когда входил в реку, надеясь переплыть ее за три минуты и зная, что это невозможно. А что, собственно, есть жизнь? Работа? Карьера? Просторная квартира в центре? Нет, не просто работа – любимая работа, которой отдавал все силы, считал своим призванием. И чувствовал себя на своем месте. Нет, не карьера – признание; рост – не служебный, а собственный, внутренний рост. Не квартира – дом, где он вырос, где был счастлив, где его любили… Где умерли бабушка и дед.

Сначала Ковалев даже не подумал, что Владу надо спросить, согласна ли она остаться. Он считал их единым целым: он, Влада и Аня. Как не мог представить бабушку отдельно от деда.

Он почему-то был уверен, что Влада не бросит его. Ведь в прошлый раз она не бросила здесь даже Хтона… Потом он думал, что Влада играет в игру, кто кого переупрямит. И злился, потому что ему было не до игр вовсе. А потом понял, что это не игра, что Влада искренне считает себя правой, и умом даже понимал ее правоту – верней, принципиальную позицию: будущее Ани, исполнение прихотей и прочее… Но все равно был не готов к ее отъезду.

Всю дорогу, пока он провожал ее и Аню на дизель, на языке вертелось жалкое «не уезжай». Но Ковалев так и не выговорил этого вслух.

– Я не сволочь и не стану лишать тебя родительских прав, – говорила Влада, сжимая губы. – Более того, я даже согласна на каникулы привозить ребенка к тебе. Все-таки тут свежий воздух и прочее… И на развод я пока подавать не буду. Но если я кого-нибудь встречу… то потребую развода немедленно. Раз ты нам ничего не должен, то и я тебе ничего не должна.

Глаза ее были сухими и холодными.

Ветер гонял по льду реки поземку. Ковалев вышел из автобуса у магазина и, прежде чем идти домой, купил бутылку водки и набрал мелочи на половинку хлеба и банку кильки в томате.

Река, закованная в лед, стала еще прекрасней. Она отобрала все, что могла отобрать, а что дала взамен? Темную, плохо осознаваемую страсть? Способность видеть сквозь воду – и глядеть в воду? Эйфорию и мрачные видения на грани потери сознания? Да нет же, не она отобрала – он все отдал ей сам, по своей воле. Он бы не умер, если бы уехал вместе с Владой, нет, не умер бы. Но и жить бы не смог. А значит, Влада права: это он их бросил. Изменил ей, а потом бросил. Чтобы остаться с рекой.