– Как – все? – мама опешила, – вот так все и говорят?

– Ну да. Староста не верил сначала, а потом и он задумался.

– Да что ты говоришь-то! Мой сыночек – оборотень? – мама села на лавку и приготовилась заплакать.

Полева и Мишата растеряно смотрели друг на друга и молчали, не зная, что сказать. Видя мамину растерянность, Олена смелела все больше:

– Да. И в лес он ходить не боится, и в бане он с девками был, когда там проезжего убили, и с Тучей Ярославичем он в живых остался. Люди у старосты схода требуют, дознаваться хотят.

– Ой! – у мамы по щекам побежали крупные круглые слезы, – ой, что ж это делается! Да как же им в голову-то пришло! Это ж мой сынок, они ж с детства его знают!

– Так сколько лет его не было? – торжествующе сказала Олена, – его мог другой оборотень покусать, он оборотнем и сделался. И только он появился, так сразу и началось!

– Да неправда же это! – мама закрыла лицо руками, – неправда!

– Неправда, мама, неправда, – Нечай решил, что и мама сейчас в это поверит, и почувствовал нестерпимую обиду, – мам, ну какой же я оборотень, а?

– Да Бог с тобой, сыночка, что ты говоришь! Я ж родная мать тебе, что ж я, не знаю, что ли? Но люди-то! Люди! Как им объяснить?

– Не надо ничего объяснять, поболтают и перестанут. Ну? Мам… – Нечай злобно глянул на Олену. Та съежилась под его взглядом и спрятала глаза.

– Мама, не плачь, – Мишата сел рядом с ней, – я завтра сам к старосте пойду, все ему объясню. Он меня послушает…

Мишата сам не верил в то, что говорил.

– Я чувствовала, с самого утра чувствовала неладное… Еще как платок надела.

– Мама, лучше платок гостье покажите, чем слезы-то лить… – нашлась Полева. Вот женщина женщину всегда лучше поймет: мама, не переставая плакать, встала и полезла в сундук.

– Вот, – она развернула платок, показывая большие цветы на нем, – вот мне что мой сыночек подарил. Не пропил деньги случайные, не прогулял – матери купил подарок. У кого еще в Рядке такой есть? Это и боярыне носить незазорно!

Слезы ее потихоньку высыхали.

– Это от зависти злые языки люди распустили. А Туча Ярославич сам к Нечаю приезжал, на службу к себе звал! – продолжила она уже спокойней и уверенней, – потому что мой сынок ученый не хуже Афоньки. И Афонька ему завидует! И староста! А Нечай вот Туче Ярославичу расскажет, как его народ обидел!

– Да и я говорю, – поддакнула Олена, – никакой он не оборотень, а человек хороший и добрый. И грамоте моего Иванушку научит.

Урок прошел гораздо лучше, чем накануне – что значит подготовиться заранее! И картинки Нечая племянникам понравились, и что такое буква, они, похоже, разобрались. Ивашка сначала смотрел в потолок, но и он втянулся, когда стали придумывать слова на букву Буки. Груша придумывать слов не могла, но долго разглядывала картинки. Нечай специально для нее написал на листе слова и показал в них первую букву. Ей было интересно, а понимала она или нет, осталось загадкой. Нечай показал ребятам букву Мыслите, и теперь они сразу догадались, что от них требуется: и молоко, и масло, и миску, и мед вспомнили без подсказок. Ивашка родил «молодую девку» и «могучий дуб».

– А на Аз какие слова начинаются? – спросил Гришка.

– Ну, на Аз слов почти нет, только греческие, вы их не знаете. Но одно слово я покажу.

Нечай достал картинку, где изобразил попа, и все они хором закричали и засмеялись:

– Это отец Афанасий!

– Точно! – Нечай порадовался успеху, – Слово «отец» начинается с буквы «Он», ее мы потом узнаем. А Афанасий – греческое имя, начинается с Аз.

Им не терпелось начать ломать перья, и Нечай велел им снова написать слово «баба», что не без труда удалось всем, только Ивашке пришлось помочь.

– Ну, если вы такие умные, то как написать слово «мама»?

Первой догадалась Надея, и Нечай подозвал Мишату.

– Вот, гляди, твоя дочь быстрей мальчишек соображает. А ты не хотел ее учить!

Мишата засмеялся и махнул рукой.

Нечаю снится, что он хочет спать, когда надсадный, режущий уши звон извещает колодников о начале дня: три часа утра. Ему снится, что он поднимается вместе со всеми, как обычно, кряхтя и ругаясь, ему снится, что его цепи позвякивают так же печально, как у остальных, ему снится, что он бредет к выходу и втягивает голову в плечи, ощутив, как сырой осенний ветер задувает в дверь, ему снится большой кусок хлеба, который ему протягивает чернец-надзиратель, и ненавистное лицо этого чернеца, и его подрагивающая костлявая рука со вспухшими суставами и отросшими ногтями, забитыми грязью. Ему снится это отчетливо, явно, даже кислый вкус подмороженного хлеба, его холодное и черствое прикосновение к зубам. Нечай не чувствует, как его трясут за плечо другие колодники, и сильно удивляется, когда с него сбрасывают армяк, под которым он спит, свернувшись в тугой клубок, и лупят кожаной плеткой по плечам. От неожиданности он поворачивается на спину и прикрывается руками, но это глупо – плетка выбивает пальцы и хлещет по ребрам. Спросонья он не может сообразить, что происходит: ему больно, вокруг полутьма, плетка свищет тонко и часто. Он снова сворачивается в клубок, пряча ладони и лицо, и, скрипя зубами, ждет, когда у надзирателя устанет рука. И, в общем-то, понятно, что ничего страшного в этом нет, несколько ссадин и длинные, выпуклые кровоподтеки, но, черт возьми, как же это больно!

– Вставай, собака, – чернец пинает его ногой в колено и швыряет на пол кусок хлеба. И Нечай, как и положено собаке, сначала хватает хлеб, впивается в него зубами, и только потом медленно поднимается с пола, ежась и морща лицо.

На дворе завывает ветер; тонкий, острый серпик месяца покачивается перед глазами: унылый вид открывается за воротами острога. Пеньки вырубленного леса, ямы провалившихся шахт и горки выбранного из-под земли песка и глины в темноте кажутся ненастоящими. Словно беспощадный великан изуродовал землю, провел по ней пятерней, как плугом вывернув ее наизнанку; срезал под корень лес, взмахнув исполинской косой. Вдали курятся домницы, и доносится глухой стук молота.

Нечай грызет хлеб на ходу и думает, где бы теперь достать кружку воды: в шахте воды много, но она плохая, горькая, пить ее нельзя. Впрочем, иногда он ее пьет – он все время хочет пить, есть и спать. С тех пор, как его поставили «коренным» в шахте, он сильно сдал: у него колотится сердце, быстро кончаются силы, по вечерам его рвет, и беспрестанно кружится голова.

Мысль о том, что ночь прошла, пронизывает его отчаянной, злой тоской – впереди бесконечный и холодный день: душный, мокрый, трудный, темный и страшный. И дожить до его конца надо суметь, дожить и дождаться следующей ночи, когда снова можно будет свернуться в клубок под армяком и заснуть.

Он проснулся под теплым тулупом с подтянутыми к животу коленями и обхватив плечи руками. Можно спать еще и еще, можно спуститься вниз и пожевать хлеба: мягкого и вкусного. Или даже пирога с малиной. Можно пить сколько хочешь, и никто не пнет тебя и не оттащит за волосы от ведра с водой. Надо соглашаться с Тучей Ярославичем, надо хвататься за эту службу руками и ногами, надо благодарить его и целовать сапоги, за то что позволяет жить на своей земле и не тащит к воеводе.

Последние месяцы на руднике едва не убили Нечая: безвылазная работа в шахте рано или поздно убивала всех. Он перестал быть зверем, которого требуется усмирить, он не испытывал злости, только обиду – от голода, от побоев, от желания спать, ему все время хотелось заплакать. Единственное, с чем он не мог смириться, так это со своей участью. Если бы не надежда на то, что это когда-нибудь кончится, он бы сошел с ума или повесился. Некоторые сходили с ума, некоторые вешались, но некоторые и бежали! Если бы не эти удачные побеги, дающие надежду, Нечай бы не отважился рискнуть в третий раз.