– Сейчас, сейчас обед будет. Я же как чувствовала, что сегодня гости у меня появятся. – Мамонька хотела потрепать Йоку Йелена по голове, но он в испуге отстранился и придержал шапку рукой.

– Ты не бойся, Йока Йелен, – сказала ему Спаска на языке Верхнего мира, – мамонька очень добрая. С ней можно… по-простому, понимаешь?

– Йока Йелен к простоте не привык, – пояснил отец и подтолкнул того к столу. – Он человек богатый и знатный, чтобы разные там трактирщицы по голове его гладили.

Через десять минут Йока Йелен, поклявшийся, что не станет есть мяса в этом городе, за обе щеки уплетал жареный свиной окорок с кислой капустой и запивал его вином, уже не так смущаясь присутствия мамоньки. Только шапку не снял даже за столом – стеснялся повязки. Ему стало лучше, он начал привыкать к тяжелому воздуху чужого мира – Спаска видела, чувствовала каждый его вздох.

– Ты знаешь, что Спаска мне теперь доченька? – спросила мамонька, присев напротив отца за стол.

– Да уж слыхал… – ответил отец. – А где «сынок» твой? Жив еще?

– На службе, конечно. Вчера рано пришел, а сегодня – неизвестно.

– Как дела у него?

– Ой, не знаю… Он же мне ничего не рассказывает. Я и спрашивать боюсь. Что-то у него там опять случилось дней десять назад, пришел – на нем лица нет. Ужинать не стал, ушел к себе, ничего не сказал. А ночью слышу: стонет, мечется, места себе не находит. Я уж думала, горячка у него, поднялась наверх, воды ему отнесла. Что с тобой, – спрашиваю, а он говорит: сон дурной приснился. Все, говорит, хорошо. Три дня дома сидел, только к Зоричу ходил иногда. А еще начальник его сюда зачастил. Знатуш Огненный Сокол. Так вот, перед этим Волче его как раз отсюда выгнал. Ну, чтобы Знатуш ко мне не лип. Вот я и думаю: не сделал ли он мальчику какой-нибудь подлости?

– Знатуш, говоришь? – усмехнулся отец. – И что, сильно лип?

– Ты мне ревнивца-то тут из себя не корчь. Ты там по чужим постелям скачешь, а я верность тебе хранить буду? Да не дождешься!

– Кроха, ты слышала? Я чуть не умер в страшных мученьях, лежал не поднимая головы, а у нее тут Знатуш!

– Мамонька, он нарочно шутит, – улыбнулась Спаска. – Он не ревнует вовсе. А Волче правда Огненного Сокола отсюда выгнал?

– Правда. Тот даже на саблях ему биться предлагал, только Волче не согласился. Нечего, говорит, тут биться, я здесь живу, и точка. И еще сказал: я на брюхе ни перед кем не ползаю, и перед вами не буду.

– Дурак твой Волче, – сказал отец. – Дружить надо с Огненным Соколом.

– Вот ты с ним и дружи! – ответила мамонька. – А мальчика не тронь. Он меня защищал.

После обеда отец отвел Йоку Йелена наверх, а Спаска осталась с мамонькой. И поговорить ей хотелось, рассказать обо всем, и про Волче расспросить. И… каждую секунду она ждала, что он сейчас зайдет под звон колокольчика и крикнет от двери: «Мамонька, это я».

Но время шло, давно миновал час ужина, на улицах стало тихо, наступали сумерки, а его все не было. Отец, позевывая, спустился в трактир (а Спаске очень не хотелось при нем встретить Волче), поужинал, сходил к Зоричу и успел вернуться, а Волче все не появлялся. Отец уселся на кухне, расспрашивая мамоньку о делах в Хстове, а Спаска потихоньку подошла поближе к двери, делая вид, что протирает и без того чистые столы.

Волче запыхался так, будто долго бежал. И дверь он распахнул широко, и ничего не сказал на пороге – только огляделся. Он вовсе не удивился, увидев Спаску, и уже через секунду обнимал ее, целовал ей волосы, прижимал к груди и шептал:

– Маленькая моя… Маленькая моя девочка, как же я скучал по тебе…

– Куда? – услышала Спаска окрик мамоньки. – Сиди здесь!

Это она отцу… Только он мамоньку не послушался и тут же кашлянул у Спаски за спиной:

– Ну что, много писем со стихами ты написал моей дочери?

– Если бы я знал, что это твое стихотворение, я бы послал что-нибудь другое… – ответил Волче, не смутившись, а Спаска ахнула и оглянулась.

– Татка! Ты же говорил, что это классика старинной поэзии!

– А что, мое стихотворение не может быть классикой старинной поэзии? – как ни в чем не бывало пожал плечами отец.

– Ах ты… – Спаска задохнулась. – Ах, какой же ты…

Она и без этого знала, сколько лет отец живет на свете, хотя он никогда об этом не говорил. Но как же она не догадалась сразу, что это его стихи? Ведь то воспоминание о пыльном и солнечном Хстове – ведь это было его воспоминание… И то, что он говорил тогда об этих стихах, – можно было сразу догадаться…

– …какой я негодяй? – довольно спросил отец.

– Нет! Какой ты застенчивый, оказывается, – засмеялась Спаска.

– Я? Застенчивый? Да ничего подобного! Эти стихи я написал в шестнадцать лет! Чего мне смущаться, интересно? Я уже в семнадцать считал, что это полная чушь.

– Господин Красен очень любит твои стихи, – усмехнулся Волче. – Многие знает наизусть. Кстати, именно сегодня он сообщил мне, что это стихи Живущего в двух мирах.

– Да-да, господин Красен… Именно о нем я и хочу узнать что-нибудь полезное, а ты тут с девушками обжимаешься… Давайте быстренько обменяйтесь письмами, которые друг другу написали, и поговорим уже о деле.

– Я не обжимаюсь с девушками, я обнимаю свою возлюбленную. А ты мог бы выбирать выражения хотя бы из уважения к целомудрию своей дочери, – ответил Волче.

– Ах, ну да, конечно, я так и хотел сказать «пока ты тут обнимаешь свою возлюбленную». – Отец деланно шаркнул ногой. – Я забыл, что ты теперь человек просвещенный, читал классику старинной поэзии…

– Татка, перестань, – сказала Спаска. – Волче, он сам признался мне, что это он из ревности. Пойдемте ко мне, я написала вам столько писем…

– Только по-быстрому, – кашлянул отец. – Я в самом деле тороплюсь.

И когда они поднимались по лестнице, Спаска слышала, как мамонька шипит на отца:

– Вот какой ты змей на самом деле! Правильно в Хстове говорили про твою змеиную душу! Что ты суешься? Это их дело, молодое.

– Было бы у меня семь дочерей, я бы, может, радовался…

– А кто тебе помешал иметь семь дочерей? Два десятка жен иметь тебе ума хватило!

Посадив Ясну, а с нею Милу и прислугу на поезд, Йера как можно скорее вернулся домой и больше никуда не выходил, даже в сад. Это был первый день каникул, и, конечно, кой-какая работа в Думе все же оставалась – отменялись лишь заседания и официально приостанавливалась работа думской комиссии, – но Йера решил, что дела подождут. Ему была невыносима мысль о появлении в Думе, о шепоте за спиной, о смешках и косых взглядах – этого ему с лихвой хватило на вокзале. Он с ужасом думал о том, как долго Ясна будет добираться до уединенного домика в горах – и всю дорогу на глазах у людей, знающих, кто она такая и почему уезжает.

Поздний закат снизу окрасил облака в тревожный огненно-малиновый цвет, не тронув их сизой темноты сверху, и Йера вспомнил карьеры Магнитного, вид на Внерубежье – там закат был зловещ и грозен. Что услышал Града Горен? «Я иду»? Может быть, Исподний мир – это иллюзия, проекция, но огненная трещина в четверти лиги от свода – не плод чьего-то воспаленного воображения, а осязаемая реальность. А значит, сделанный в Думе доклад – это правильный поступок.

Может быть, Исподний мир привиделся и Горену, и Изветену, и ему, Йере, может, он не материален, но откуда тогда взялась сила у Внерубежья? Полутысячелетняя дань… Ведь именно данью Танграус назвал то, что пятьсот лет копилось за сводом. Или Танграус тоже видел проекцию и иллюзию? Неужели иллюзией был лик Инды в храме Исподнего мира и проекцией – люди, стоявшие перед ним на коленях?

Йера хотел включить настольную лампу – закат догорал, в библиотеке стало сумрачно. Злость, совершенно ему несвойственная, накатила неожиданно. И хотя время было довольно позднее, он вызвал Суру звонком – старый дворецкий остался в доме один из всей прислуги. Наверное, нужно было отложить задуманное на утро, но внутри кипело негодование, от которого тряслись руки и срывался голос.