Письменный стол стоял прямо перед окном, и Йока погасил солнечный камень, чтобы он не отсвечивал и не мешал разглядывать долину. В темноте зрелище казалось еще более зловещим и прекрасным. А потом пошел дождь – не гроза (грозы бушевали за пределами свода), а обычный дождь, шуршавший струями и стекавший по стеклу каплями, которые чертили на нем мокрые дорожки. Ветер бросал воду в окно, словно в лицо, пригоршнями, но дождь был мелким, и это не пугало.

Шум дождя и вой ветра навевали сон, и Йока каждую минуту собирался улечься в постель, но продолжал сидеть, не в силах оторваться от окна. И проволочная сетка в стекле расплывалась и двоилась в глазах, и темное окно в мути дождя обретало еще одно измерение, и танцующая девочка бежала к нему из глубины за окном. Она была прекрасна. Он выдумывал ее, глядя на смутный трехмерный образ перед глазами, и восхищался тем, что выдумал.

А проснулся среди ночи, сидя за столом и уронив голову на руки. Дождь кончился, но ветер выл все так же монотонно, и Йока перебрался в постель. И, засыпая, подумал, что в комнате нет ночника.

За две недели в общей сложности Зимич едва ли проспал тридцать часов. По ночам он писал пьесы, и задача это была непростая. Да, десяток коротких представлений предназначались для толпы, где злые и жестокие в конце смешно изгонялись любимыми толпой героями – суровым и сильным кузнецом, хитрым и веселым портняжкой или распутным студентом. Но представление на Дворцовой площади будет смотреть не только толпа и не один Государь. Вряд ли городская знать развеселится, если портняжка побьет палкой дюжего стражника-мздоимца, даже если тот, подкупленный Зимой, не пустит Весну в город. Для Дворцовой площади нужно было что-то особенное, понятное простым людям и в то же время сделанное с литературным вкусом.

А с рассветом начиналась подготовка к празднику: на заднем дворе пивной собирались студенты, профессора наблюдали за ними из окон и иногда, не выдержав, вмешивались в репетицию – хозяйка радовалась доходам: и те и другие исправно платили за пиво.

– Четвертый день метет, и я доволен: ни солнца, ни тепла не видят люди. Когда б я мог, я б повелел природе и вовсе солнца людям не являть: довольно с них и света в храмах. Пусть их чулки о камень протирают, но не зовут Весну, – звонко вещал поднявшийся на телегу студент, изображавший Злого Духа, пособника Зимы.

– Ну ты! – возмущался профессор логики. – Ты ж Злой Дух, а не молодой пастушок! Ты должен быть страшным и старым!

– Я не могу быть старым!

– И какой из тебя после этого актер? Согни плечи, исподлобья погляди, и шипи, а не декламируй!

Любопытных девушек на задний двор пивной приходило множество, и некоторые из них очень помогали: шили костюмы, делали фальшивые бороды, бумажные и шелковые цветы, резали конфетти. И появлению Бисерки никто не удивился, как никто не удивился тому, что она возлюбленная Зимича.

Конечно, для изготовления декораций народу хватало: на задний двор иногда набивалось не меньше полусотни человек, и каждый был готов помочь. Но делать крылатую колесницу Зимич не доверил никому. Плотничать он неплохо научился у охотников (плотничать – это не охотиться, это ему доверяли), и чертеж тут был особый, нарисованный колдуном: ни одной лишней планки, туго натянутая парусина. А ветер будет – такой, как надо. И солнце будет, и настоящее весеннее тепло: колдуны не волшебники, но кое-что могут.

Пришлось уступить Бисерке: слишком много девчонок сразу захотели быть Весной. И не верилось – тут, на заднем дворе, в окружении множества студентов, среди веселья и игр, под стук пивных кружек, – что кто-то посчитает Весну преступницей. В свиту ее набралось не меньше пятнадцати девушек, одна лучше другой.

И все это было похоже на счастье… Беспечность и серьезность, шумный смех и шумные же разговоры за столами (и на столах) пивной, призывы против чудотворов и Надзирающих, звонкие поцелуи девичьих щек и губ, скабрезные байки, споры до кулачных схваток – и диспуты по всем правилам. А среди этого полупьяного гомона – счастливая раскрасневшаяся хозяйка, плавающая большим кораблем в чаде очагов и свечей с десятком полных кружек в руках.

Конечно, комната Зимича явно не подходила для такой чудесной девушки, как Бисерка, но менять жилье он не стал: едва темнело и «актеры» набивались в пивную, они вдвоем потихоньку поднимались наверх и запирали за собой дверь. Может быть, кто-то из прохожих видел их в освещенном окне – и завидовал. Там, на площади Совы, под тусклыми фонарями, шел снег, и мерзла в легкой накидке полуженщина-полусова, державшая солнечные часы, и белый олень бил по воздуху копытами, а на его спине снег лежал крутыми горками.

– Что ты сделаешь, если сейчас сюда ворвется Злой Дух, пособник Зимы? – Бисерка любила смотреть в окно. – «Четвертый день метет…» Он, наверное, доволен.

– Я – победитель во множестве кулачных боев, если ты об этом еще не слышала; никакой Злой Дух не посмеет к тебе приблизиться, пока я буду рядом. К тому же у меня есть нож, – он обнимал ее сзади и целовал в шею – она приподнимала плечо и смеялась. – Расскажи мне лучше, как колдуны узнают судьбу по руке.

– Вообще-то я знаю совсем немного. Я же не деревенская гадалка.

– Все равно покажи.

– Смотри, вот это самая главная линия: линия жизни, – она открывала свою ладошку, а потом брала его руку и вела по ней пальцем. – А вот здесь – линия любви. Знаешь, я думаю, это все из-за линии любви: может быть, нам не суждено было встретиться, а теперь, когда шрамы исчезнут, твоя линия любви совпадет с моей.

Милая, милая!

Потом Зимич провожал ее домой: мимо них проезжали ломовики, вывозившие снег из города, пробегали припозднившиеся прохожие, дозором проходили гвардейцы Храма – и даже они лишь усмехались и отводили глаза, потому что и дрянные люди, встречая влюбленных, способны радоваться чужому счастью. И он целовал ее на большом каменном мосту через Лодну, а потом – в темных улицах, ведущих к купеческой слободке, и на пороге ее флигеля. Было совсем поздно, и колдун хмурился, но ничего не говорил. Иногда Зимич оставался выпить с ним чаю, только ватрушки готовила кухарка и во рту они не таяли.

За неделю до праздника, в воскресенье, веселье развеялось как дым. Не на базарной площади, где обычно совершались казни и стоял позорный столб, – на Дворцовой, в двух шагах от пивной, казнили людей, объявленных пособниками Зла. Никогда еще это действо не было окружено такой помпезностью и не собирало так много зрителей, – сколько Зимич жил в Хстове, ни разу такого не видел. Да, зрелище казни горячит толпу, это всем известно. Но часто не жестокость привлекает простой народ, а акт правосудия, месть, особенно если казнят убийцу или бичуют вора. Впрочем, Зимич всегда думал о людях слишком хорошо и легко находил оправдания их низменным страстям – как и своим собственным неблаговидным поступкам.

На этот раз о казни трубили со всех концов города, собирая народ еще затемно. Напугать хотели? Или повеселить толпу? О, это было зрелище, многоактное представление, которое продолжалось несколько часов! Вначале бичевали двадцать упорствующих заблужденцев, и их вопли иногда доносились до двора пивной, слишком отчетливо слышимые в полном мрачном молчании. А потом сожгли трех «опасных врагов», из них – одну молодую женщину, и если жившие в Хстове уже не раз были свидетелями такой казни, то Зимич столкнулся с ней впервые.

Даже плотно закрытые двери пивной не заглушили страшных криков, и ветер до самой ночи носил по улицам запах горелой плоти.

– Надо не представления показывать, а топить их в Лодне! – выкрикнул кто-то из студентов, вскочив на стол. – Смерть Надзирающим!

– Смерть!

– Давно пора браться за оружие!

Горстка вот этих щенков – против армии Государя? Против Гвардии Храма? Против городской стражи? Не понадобятся даже пушки, чтобы раздавить их жалкое сопротивление. Так ведь не только студенты – и профессора кричали что-то о смерти и оружии. Даже Борча – трезвомыслящий зануда – и тот произнес горячую и скучную тираду о палачах и обманщиках. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы в пивную не явился колдун – словно почуял неладное.