– Ты же понимаешь, что до окончания работы комиссии это невозможно. Да, так что, ты найдешь мне эксперта?

– У меня есть на примете два вполне порядочных человека, которые не станут напрасно болтать языком. Я переговорю с ними завтра в клинике и пришлю тебе телеграмму.

Отец вернулся в тот день, когда Славуш снова ходил на Лысую горку, – и снова не взял Спаску с собой. Зато он принес ей письмо…

Теперь Спаска подолгу стояла на стене замка, глядя в сторону Змеючьего гребня. Иногда ей казалось, что она чувствует ответный взгляд Волче, но случалось это редко – он же не мог, как она, просто стоять и смотреть на болота. Отец застал ее на стене, с полученным письмом в руках.

– Татка! – Спаска бросилась ему на шею. – Ты так тихо всегда подходишь!

– Это ты ничего не видишь и не слышишь. – Он поцеловал ее в макушку. – Наверное, занята разглядыванием Змеючьего гребня, а?

– Не смейся! Ну почему ты всегда смеешься?

– Такой у меня взгляд на жизнь. Право, смеяться гораздо лучше, чем плакать.

– Татка, я так скучала по тебе, а ты…

– Ладно, ладно… Я смотрю, ты получила любовное послание. И, знаешь, мне ужасно любопытно, что Волче мог измыслить на этом поприще… Я столько лет читаю его письма, но мне даже подумать страшно, как он своим изумительным почерком выводит: «В первых строках своего письма хочу сообщить…» – отец засмеялся.

– Ты гадкий, гадкий! – Конечно, Спаска не сердилась на отца. – И вовсе ничего подобного! Он прислал мне стихи!

– Этого не может быть… – тихо сказал отец. – Или я совсем ничего не понимаю в людях. Волче не может писать стихи.

– Нет, он прислал не свои стихи. А что, разве нельзя прислать стихи настоящего поэта?

– Вообще-то я сомневаюсь, что Волче что-то слышал о поэтах… И что, хорошие стихи?

– Посмотри сам, – Спаска улыбнулась.

Отец пробежал по листку глазами, и лицо его изменилось. Удивленным стало, обиженным. Испуганным.

– Татка, ты чего? – спросила Спаска, трогая его за плечо.

– По-моему, это пошлость. Такие стишата пишут, чтобы завлекать молоденьких девочек.

И на этот раз Спаска в самом деле обиделась – потому что отец сказал это серьезно, а не для того чтобы ее позлить.

– Неправда, – выдохнула она. – Это неправда, неправда! Это очень хорошие стихи! А ты просто ревнуешь!

– Я? Ревную? Да ну тебя… А что, тебе в самом деле нравится?

– Да! Мне очень нравится! И немедленно забери свои слова назад!

– Хорошо, забираю. Это вовсе не пошлость, и ни одну молоденькую девочку завлечь такими очень хорошими стихами не удастся.

…Пыльный солнечный город Хстов и глухой стук копыт по мостовой. Яблоки в саду и румяная девочка (кровь с молоком), что, подоткнув юбку, перелезает через забор вместе с ватагой молодых ребят. Ее белые упругие икры, прикосновение девичьей груди к плечу – мягкой, словно пуховая подушка. Мимолетное прикосновение…

Видение было коротким – не больше секунды. И… откуда в Хстове солнце и яблоневые сады? Яблоки там не растут... Это какой-то другой Хстов.

– Татка, ты же думаешь совсем другое…

– Да, кроха. Я думаю совсем другое. Стихи тут ни при чем, просто в юности с помощью именно этого стихотворения мне удалось завлечь аж трех девчонок. Это не делает стихи сколько-нибудь хуже, согласен.

– Да ты же врешь… – улыбнулась Спаска. Совсем не это тревожило отца, причиняло ему боль.

– Конечно. Я вспомнил: не трех, а четырех. Надо подарить Волче книгу со стихами. Тогда он сможет писать тебе письма каждый день.

– Не смей так говорить! Может, Волче и не умеет сам сочинять стихи. Может, он не умеет говорить ласковые слова и писать письма. Зато он вышел один против десяти сабель, когда надо было меня защитить. Это ты завлекал девушек стихами, а ему это не нужно – завлекать. И мне от него ласковые слова не нужны, мне только знать нужно, что он думает обо мне, что он по мне скучает. А ты… ты… Надо мной можешь потешаться сколько хочешь, а над ним не смей!

Если бы Спаска умела плакать, она бы сейчас расплакалась. И дело даже не в том, что она обиделась на отца, – ей просто стало больно, только поэтому она побежала вниз, прижимая к себе письмо. Пусть, пусть отцу не понравились эти стихи, пусть он считает, что это пошлость! Но ведь Волче написал это ей, признался в том, что скучает, – и какая разница, как он это сделал? Если бы она умела плакать, ей не пришлось бы прятаться за пологом в собственной постели, сжимаясь в комок и подтягивая колени к груди – чтобы боль не казалась такой сильной. Она прикасалась к письму губами и прижимала его к щеке.

Конечно, отец пришел – минут через десять, – присел к Спаске на кровать, погладил по плечу.

– Кроха, я был неправ.

– Почему же? Ты сказал то, что думаешь.

– Нет. Я сказал не то, что думаю. Этого достаточно?

– Достаточно для чего?

– Чтобы ты перестала так расстраиваться.

– Не знаю.

– Кроха, это стихотворение считается классикой старинной поэзии. И любой образованный человек будет говорить о нем с восхищением, хотя бы потому, что оно написано больше пятисот лет назад. Я просто имею свой взгляд на старинную поэзию, только и всего.

– Ты все время стараешься его уязвить…

– Это из ревности, – поспешно ответил отец. – Я признаю: это из ревности.

– А это ты говоришь только для того, чтобы я перестала на тебя дуться. Так вот: я на тебя не дуюсь. И вовсе не из ревности ты это делаешь, ты хочешь, чтобы я разлюбила Волче.

– Так ведь… из ревности хочу.

– Нет. Ты хочешь доказать, что все это – мимолетное и несерьезное. Ты хочешь доказать, что все такие же, как ты, с женой в каждой деревне. У тебя что-то не сложилось в молодости, и теперь ты думаешь, что у всех должно быть так же: ни дома, ни семьи, ни детей. А я не хочу быть как мамонька, я хочу свой дом, и деток, и хозяйство. И мужа хочу, сильного и надежного, которого буду любить я, и который будет любить меня! А вышивать я не хочу! И геометрия твоя мне не нужна! И естествознание я ненавижу!

– И Вечного Бродягу ненавидишь? – спросил отец тихо.

– Нет! Но Вечный Бродяга умрет, потому что ты так хочешь! Тебе нужно прорвать границу миров, и тебя не беспокоит, какой ценой он это сделает! Тебе нужно знать про эти проклятые лавры, где будут хранить порох, и тебя не волнует, что Волче может узнать это ценой своей жизни!

– Как же был прав твой дед… – усмехнулся отец. – Если Волче, пусть даже ценой своей жизни, не узнает этого, ты можешь погибнуть первой. И твой младший братишка, и другие дети в замке погибнут тоже. Если Вечный Бродяга не прорвет границу миров, этот мир умрет, здесь никого не останется в живых.

– Но, татка, объясни, почему именно Волче? Неужели для этого нужна именно его жизнь?

– А чем он лучше других? Тем, что ты его любишь и хочешь с ним жить?

– Да!

– Вот видишь… Женщине нет дела до умирающего мира, она думает только о тех, кого любит.

– Я с лихвой выполняю свой долг перед умирающим миром! Каждую ночь! Так почему бы миру не сделать что-то для меня? Я готова отдавать ему свою силу – пусть сбережет мне того, кого я люблю!

– Скажи об этом миру, а не мне… – пробормотал отец.

Если бы Спаска знала, что случится через два дня, она бы так не говорила…

Встретиться с экспертом-магнетизером Йера смог только в пятницу вечером. Приближались каникулы, было много работы в Думе и помимо комиссии, а о результатах ее работы требовалось доложить как можно скорей. На Йеру давили со всех сторон, в газетах то и дело появлялись публикации с вопросом: чего боится Йера Йелен?

Доктор Чаян произвел на Йеру благоприятное впечатление. Ему было около шестидесяти лет – несмотря на убеленную сединами голову, он сохранил прямую осанку и довольно моложавое лицо. И его глаза – глаза опытного серьезного человека – сразу расположили Йеру к себе. Под расстегнутым белым халатом прятался безупречный костюм-тройка, подобранный в тон ему галстук стягивал крахмальный воротничок.