Консерваторы говорили об этом еще в мае… И, казалось бы, повышение цен не коснется избирателей социал-демократов – цены повышаются только для промышленников, но Йера знал, что в конечном итоге сократится число рабочих мест, а кое-где понизится зарплата, а значит люди станут жить хуже. И это лишь первый шаг.

Впрочем, этот шаг закономерен – обыватели так же пользуются наворованной чудотворами энергией, а значит несут ответственность вместе со всеми. Жаль только, что ни чудотворы, ни промышленники от этого хуже жить не станут.

По дороге домой Йеру оставили сомнения в здравости собственного рассудка, но облегчения он не чувствовал, даже наоборот – еще острей понял, насколько бесполезна и бесплодна борьба с чудотворами. В самом деле, нужно быть сумасшедшим, чтобы выступать против них и искать никому не нужную правду.

Ясна с порога кинулась ему на грудь и разрыдалась. Нет, она не осудила его, не высказала ни одного упрека, даже не взглянула с укором, но только обнимая ее, Йера осознал, чем были сегодняшние публикации в газетах для его жены. Ей будет трудно оправдаться перед соседями и славленскими подругами, ей придется ловить на себе любопытные и насмешливые взгляды и совершенно невозможно будет выезжать в общество. Ее муж во всеуслышание объявлен сумасшедшим! От прокаженных так же шарахаются в стороны, но, по крайней мере, не хихикают за их спиной и за сочувствие выдают лишь отвращение и страх, но не презрение и иронию. И Мила не настолько мала, чтобы не стать объектом насмешек среди подруг…

– Ах, Йера, давай уедем… – выговорила Ясна сквозь слезы. – Пожалуйста, давай уедем! Ну хотя бы на каникулы, к морю!

– Мы не можем сейчас уехать… – вздохнул Йера.

– Я не переживу, я не выдержу всего этого! Даже если не выходить из дому, все равно негде спрятаться! Сегодня на меня бегала смотреть вся Светлая Роща! Газетчики пролезли во двор через заднюю калитку! У соседки, как будто случайно, собрались подруги – и все они глазели на меня из-за забора! Пожалуйста, давай уедем!

– Куда же мы уедем? В Элании сейчас наших знакомых больше, чем в Славлене, – все едут на море или на воды.

– Поедем в Натанию, в горы! Там сейчас легче снять дом…

Нет, Йера не намерен был бежать из Славлены… Он еще не знал, что предпримет, но сдаваться так просто не собирался. Еще не раскрыто дело Югры Горена, еще до конца не ясно, что́ грозит Обитаемому миру. А еще… Инда считал, что Йока вернется домой…

– Хорошо, хорошо… – Он поцеловал жену в лоб. – Вы с Милой уедете в горы, но я сейчас уехать не могу. Если хочешь, я все устрою завтра же.

– Как же… Как же мы поедем без тебя? А вещи, прислуга?

– Подумаем.

Наверное, это немного успокоило Ясну, придало сил, потому что за ужином она не плакала. Больше всего Йера боялся вопросов с упреками – и, наверное, она имела право спросить, зачем Йера это сделал. Он уже приготовил пространный ответ на этот вопрос, но Ясна заговорила о другом.

– Йера, а то, что ты сказал в Думе, это правда?

– Что ты имеешь в виду? – насторожился он.

– Правда, что нам грозит стихийное бедствие?

Йера поморщился и подумал над ответом.

– Я бы не назвал это стихийным бедствием. Это гораздо хуже.

– Наверное, нужно что-то предпринять?

– Думаю, отъезд в Натанию будет самым лучшим выходом.

– Но… ты же не хочешь ехать. И… – Ясна шумно вздохнула – почти всхлипнула, – и Йока остается где-то здесь…

По словам Грады Горена, сохранившуюся после смерти отца тетрадь он получил примерно за год до смерти отца и хранил ее в своем секретере, среди старых школьных тетрадей. Возможно, поэтому ее не изъяла полиция (у отца и сына Горенов сходный почерк, а никаких указаний на авторство тетрадь не имела). Возможно, Югра Горен предполагал, что дневники будут изъяты в случае его смерти, и таким образом надеялся сохранить наиболее важные записи.

После смерти отца Града Горен не особенно скрывал сохранившуюся тетрадь, но и не афишировал ее наличия, опасаясь, что ее отберут. Учитывая, что Горен-младший много пил, часто до потери контроля над собой, о тетради могли узнать те, кому выгодно ее изъять. Но либо не узнали, либо, узнав, не посчитали содержание тетради утечкой информации.

По сведениям поверенных в делах Грады Горена, после смерти его отца из Афранской Тайничной башни поступал запрос в Натанский сберегательный банк о содержимом абонированной на имя Горена ячейки, банк обратился к поверенным, но те не посчитали возможным раскрывать конфиденциальную информацию и сообщили в Афран, что в ячейке содержатся два небольших золотых слитка.

Содержимое ячейки Граде Горену нарочный доставит в ближайшее время.

Града Горен настаивает на продолжении опытов, которые позволили бы ему вспомнить то, что произошло с ним в комнате отца в день его смерти.

Допрос Збраны Горена и его жены о переданной племяннику просьбе явиться в плавильню все еще не имеет смысла: у Збраны Горена нет причин признать свою причастность к смерти брата, а у нас – способов давления на него и доказательств этой причастности.

Йока пришел в себя, проснувшись утром, и с удивлением обнаружил, что лежит в маленькой комнате с серыми бревенчатыми стенами. Окошко над его постелью, тоже сколоченной из бревен, пропускало тусклый, странно серый свет, а за стеной шуршал дождь. На кровати вместо матраса лежали пуховые перины – удивительно мягкие, Йока никогда не спал на таких, – тело тонуло, как в теплой ванне. И льняное белье было тонюсеньким и белым.

В комнате пахло болотом: торфом и сыростью. А еще дымом. Йока огляделся по сторонам, надеясь вспомнить, как здесь оказался. Что было во сне, а что – наяву? На самом ли деле за ним пришел Змай, или это только привиделось? Судя по тому, как больно было шевелиться, били его на самом деле. Или забытье началось еще раньше, за сводом?

Йока попытался встать – как минимум требовалось найти отхожее место. Подъем дался ему нелегко: постель была слишком мягкой, проваливалась в каркас из толстых бревен. На Йоке была надета ночная рубаха длиной ниже колена, которая явно не подходила ему по размеру: плечи свешивались чуть ли не до локтей. На руках обнаружились аккуратные повязки, но не из привычного марлевого бинта, а из тонкой льняной материи. Повязки были и вокруг тела, и на ногах, и на голове – верней, на левом ухе. Йока тронул его рукой – даже от такого прикосновения стало очень больно.

Про ухо Йока забыл, едва сумел опустить ноги на пол. Темно-красные рубцы на ногах заломило от прилива крови, и он плюхнулся обратно в мягкие перины, едва не расшибив голову о бревно с противоположной стороны постели. Надо привыкнуть, расходиться… Выбравшись из кровати с третьей попытки, он смог сделать два шага до табуретки и уселся на нее, кусая губы и со свистом втягивая в себя воздух. Болело все. Потребовалось несколько минут, чтобы он снова осмелился встать.

Дверь из комнаты вела в маленькую кухню с огромной печью, но Йока был слишком сосредоточен на том, чтобы не упасть, поэтому не очень-то оглядывался по сторонам. Из кухни он попал в помещение, которое про себя назвал прихожей, смутно припоминая, что в деревенских домах это называется сенями.

Сколько хватало глаз, с высокого крыльца было видно только сырое болото, поросшее редкими сосенками – иногда зелеными, а чаще гнилыми, почерневшими, завалившимися набок. Шел мелкий дождь, но воздух оставался неподвижным. Было и холодно, и душно: Йока даже потянулся к шее – ему показалось, что ворот рубахи мешает дышать. Или повязки, обхватившие ребра? Безветрие нисколько не было похоже на затишье перед бурей, как за сводом, или на духоту перед грозой в Буйном поле. В неподвижности воздуха Йоке виделось что-то зловещее, ядовитое – мертвое. Пахло гнилью.