– Солнце. Там светило солнце. – Она грустно улыбнулась.

– Там всегда светит солнце…

– Змай, у ребенка могут быть не только видения, но и фантазии, – сказал Милуш. – А при столь тонкой душевной организации дитя может путать одно с другим.

Отца вовсе не расстроило недоверие Милуша. И когда через сутки лунный камень на груди Спаски погас, она очень хотела верить: это оттого, что мальчик выздоровел, а не умер.

В Кине светило солнце. Но очень скоро Спаска поняла, что в этом не много радости: как Млчану убивали дожди, так солнце убивало Кину. В Лицце, душной и влажной, над морем и побережьем неподвижно висел тлетворный туман, и солнце, красно-оранжевое, словно окровавленный желток яйца, глядело сквозь него на гниющую землю. В Кине солнце слепило глаза и сжигало все живое. Словно вся влага ушла отсюда на запад и север и не было ветров, которые вернули бы ее обратно. Иногда дождь, который вызывали кинские колдуны, не долетал до земли – высыхал по пути с неба.

Древний город Тива, который отец назвал колыбелью мира, пал, иссушенный солнцем: пески засы́пали величественные руины, колодцы иссякли и люди ушли прочь. Другой город поднялся на берегу большого соленого озера, в узкой пойме некогда многоводной реки – Къир, шумный, изобильный и нахальный, – город богачей, продающих воду.

Им было за что ненавидеть колдунов: там, где воду меняют на золото, дожди – настоящее Зло для тех, кто владеет водой. Впрочем, в Кине и колдуны не брезговали брать золото за вызов дождя. Отец морщился, говоря об этом.

– Ты считаешь это несправедливым? – спросил Славуш.

– Здесь вода – это жизнь. Торговать жизнью – это или разбой, или вымогательство.

– Но если колдуны не будут брать деньги за воду, они будут вымирать, как и все остальные. И даже еще быстрей, потому что их убивают Надзирающие.

– Не знаю… – проворчал отец. – У нас колдуны ни у кого не просят денег, но люди кормят их и одевают.

Жизнь здесь копошилась только вокруг воды, жалкая и скудная, – у Спаски была возможность ее рассмотреть. Переход от Большого Лиццкого горного хребта до Къира занял больше трех недель. Лошадей пришлось продать, они бы не выдержали этой дороги: ни трудного перевала, ни долгого пути по безводной каменистой пустыне. Не могло быть и речи о том, чтобы идти через пустыню вчетвером, – несколько дней ждали каравана. Вместо лошадей караван использовал равнодушных и выносливых мулов, которые почти не боялись отца. Чуяли что-то, но не рвались прочь, смиренно ожидая от него беды.

Отец говорил, что эта предгорная каменная пустыня страшней песчаной, в ней вообще нет жизни, потому что в земле невозможно прорыть колодец. Здесь не водятся даже змеи, только черепахи, да и те – большая редкость. И сначала Спаска ему верила, пока не увидела пески… Она очень плохо переносила дорогу, впрочем, как и остальные: рожденным на севере трудно привыкнуть к жаре. Стоило оставить открытым хотя бы лоскут кожи, и солнце тут же сжигало его до волдырей – злое, опасное солнце. Здесь все время хотелось пить, а раньше Спаска не знала, что такое жажда. До́ма люди одевались, чтобы не было холодно, а здесь – чтобы было не так жарко. Здесь нельзя было ходить босиком – раскаленный камень оставлял сильные ожоги.

Но песок оказался еще ужасней: он скрипел на зубах, он набивался в сапоги и под одежду, по нему невозможно было идти и не вязнуть.

Караван сменил мулов на верблюдов – огромных удивительных зверей, рожденных для путешествий по пескам. Их мягкие шерстяные лапы не могли долго шагать по камню, но в песчаной пустыне им не было равных. Одна беда – верблюды не любили отца. Они не убегали от него, как кони, просто не желали подпускать к себе, и он шел пешком.

А ночи в пустыне были черные и холодные. Солнце садилось рано, словно приближалась зима, и такой оглушающей темноты Спаска не видела даже осенью. Но ночью на небо высыпа́ли звезды, всходила луна, и Спаска, измученная зноем, начинала жить только с наступлением сумерек. И не она одна – жизнь просыпалась в пустыне с заходом солнца. Отец запретил выходить из палатки.

– Если хочешь, я буду сидеть с тобой здесь хоть всю ночь. Но одна никуда не выходи. Во-первых, можно заблудиться в трех шагах от лагеря. Во-вторых, здесь много ядовитых змей. В-третьих, никто не знает, что за люди едут с нами, – убьют за одни твои красные сапожки.

И они часами сидели у входа в палатку, вглядываясь и вслушиваясь в черную ночь, и любовались звездами.

– Тихо… – отец прижимал палец к губам. – Слышишь, шкворчит?

Шорох, похожий на шипение масла в сковороде, раздавался совсем близко.

– Погоди минутку, что-то покажу… Слазай пока за фонарем.

Когда он в первый раз показал Спаске пойманную змею, она не испугалась – змейка была маленькой, похожей на гадюку, а их Спаска и сама умела ловить.

– Это эфа, она очень ядовитая. И очень быстрая. Подними фонарь повыше, я ее сейчас отпущу, и ты увидишь.

Да, Спаска бы не сумела такую изловить – движения змейки были молниеносными, и не сбежать она стремилась, а атаковать.

Но когда отец показал ей кобру длиной в шесть локтей, Спаска опешила: ей и в голову не приходило, что змея может быть такой огромной. И как он смог удержать ее за шею?

А потом было много обитателей пустыни: другие змеи, черепахи и черепашки, ящерки и ящерицы, и особенно Спаску поразивший варан. И хотя отец говорил, что кобра – королева змей, на Спаску большее впечатление произвела гюрза, но это было уже потом, в Къире.

Отец многое знал о змеях, и Спаска слушала его, словно завороженная.

– У нас на севере не любят змей, а на юге, и особенно здесь, на юго-востоке, где их множество и они смертельно опасны, змей почитают так же, как у нас росомаху. Змея – живущая в двух мирах, символ волшебной силы здешних колдунов. И как у нас сова означает мудрость, у них мудрость означает змея.

– А почему про меня говорят «змеиная кровь»? – спросила Спаска и только потом подумала, что отца это может и обидеть.

– Наверное, потому, что меня зовут Змаем, – рассмеялся он, но потом добавил серьезно: – Потому что в тебе и правда есть змеиная кровь. Но не этих змеек, которых можно поймать одной рукой, а кровь Змея, который убил Айду Очена. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. Потом, попозже, когда ты немного подрастешь.

После пустыни Къир показался Спаске солнечным миром Добра, о котором рассказывали Надзирающие. Отец и здесь бывал частенько и знал, где остановиться. Низенький беленый домик с махоньким двориком, окруженным высокой каменной стеной (тоже белоснежной), утопал в тени плюща и винограда, в углу стоял колодец (совсем не такой, как дома, а очень узкий – воду из него надо было качать), на крытой террасе было прохладно и зелено, а внутри в маленьких комнатках уютно и чисто.

Дочь хозяина домика тоже показалась Спаске женщиной, которую с отцом «что-то связывает», но тут она просчиталась: женщину с отцом связывало вовсе не «что-то». Она была очень смуглой, невероятно тонкой в поясе, с копной иссиня-черных волос на голове и отличалась какой-то удивительной, чужеродной, но все равно притягательной красотой. Увидев отца, она выронила из рук кувшин, с которым шла к колодцу (а воду здесь держали в кувшинах, чтобы она не высыхала), и бросилась отцу на шею, бормоча что-то по-кински.

Свитко усмехнулся и проворчал:

– Ну-ну…

– А что ты смеешься? – возмутился отец. – Она моя законная жена. Я ее купил три года назад у ее отца. У меня их в Къире трое, но остальные старые уже, и дом здесь лучше.

– Змай! – возмутился Славуш. – Ну разве женщину можно купить? Это же… дико!

– Сын-Ивич, ты пока ничего не понимаешь в священных брачных узах, – ответил отец. – Здесь продажа детей родителями – обычное дело. И этой красавице просто повезло, что продали ее не на хлопковое поле и не прислугой в какой-нибудь грязный кабак. К тому же она меня любит. Замечу, что храмовники всячески борются с обычаем продавать женщин и детей, но не преуспевают.