Ему стало так страшно, что заболел живот. Страшно и стыдно. Все гораздо хуже, чем он мог предположить. Мрачуны не выдают друг друга чудотворам, и Стриженый Песочник не выдал Йоку, предпочел сам отправиться на рудник. На всю жизнь. А он, Йока? Что сделал он? И почему подозрение пало на Песочника? Почему чудотворы решили, что он мрачун? Потому что Йока ревел на плече у Инды! Потому что они сразу вычислили, с кем он виделся вечером в воскресенье!

«Я знаю, кто ты, Йелен!» – кричал Песочник. Кричал и улыбался. Ему легко улыбаться, он никого не предавал и не подставлял…

Первой мыслью было немедленно рассказать чудотворам, как все произошло на самом деле. И если бы не присутствие Мечена, он бы так и сделал.

Но ведь Инда знал, что Йока мрачун. Почему же он не сказал этого, почему чудотворы обвинили именно Стриженого Песочника? Почему? Потому что Йока предан чудотворам, а Песочник – нет? Но ведь это же нечестно. Это… хуже, чем нечестно!

Надо немедленно все исправить. Стриженый Песочник ни в чем не виноват, его должны освободить. На руднике вместо него должен работать Йока.

А потом… А потом он подумал, что ему самому еще нет восемнадцати лет. И на рудник его никто не отправит, его отправят в Брезен, в колонию Мечена! И вот тут Йоке стало еще страшней… От красивых мечтаний о самопожертвовании ничего не осталось: он осознал, чем придется заплатить за восстановление справедливости. Одного красивого жеста будет мало. Гипотетическое представление «на всю жизнь» столкнулось с осязаемым «на четыре года». Четыре года в колонии Мечена! Четыре года зависеть от этого продажного, двуличного профессора? Быть в полной его власти?

И жить, осознавая, что Стриженый Песочник на руднике из-за него, – невозможно тоже.

Когда вездеход добрался до метеостанции, Йока уже знал, что будет делать. Ему надо ехать домой, потому что поможет ему только один человек – отец. Судья Йелен знает законы, он должен вытащить Стриженого Песочника с рудника. И если ценой этого станет отправка Йоки в Брезен – значит, так и будет. Это, конечно, очень страшно, но… по-другому нельзя. И отец поймет, он сам всегда учил Йоку честности. Он всегда выступал за справедливость. А вдруг… Вдруг отец найдет способ избежать колонии? Ведь Йока знает о законах так мало! Эта лазейка показалась ему такой сладкой, что он хотел отправиться домой немедленно, но что-то ему подсказало: его не отпустят одного. И Инда приехал сюда по делу на две недели, а за две недели… Нет, ждать еще восемь или девять дней Йока не мог!

Он сделал вид, что успокоился. Он пришел на ужин вместе с профессором и вел себя как обычно. Он не задал ни одного вопроса, который мог бы выдать его даже косвенно, хотя множество вопросов крутилось у него на языке.

А вечером, когда все улеглись спать, тихо оделся и вышел со станции – никто не запирал дверей.

На ложе шириной в пять локтей, утопая в перинах и шелках, уснуть Зимич не мог. Бисерка сначала сидела рядом, перебирая его волосы, но потом поверила его притворству – легла в постель, но так, чтобы во сне ненароком не потревожить его руку. И он не мог не думать, как счастлив тем, что она лежит рядом, в одной с ним постели, и не мог не прислушиваться к ее сонному чистому дыханию, не разглядывать в полутьме ее милое лицо… Но лучше бы ей сейчас быть за тридевять земель отсюда, а ему – в одиночной камере, по соседству со студентом по имени Вереско, который играл портняжку. Ведь это предательство, предательство… Зимич бросил их всех, он выскользнул из рук Надзирающих, а их оставил на муки и смерть. И если бы не Бисерка, то можно было бы торговаться с Драго, требовать освобождения ученых, требовать снятия несправедливых обвинений.

Ей надо бежать. Но как? Как ее заставить? Как уговорить, убедить? На свободе не осталось тех, на кого можно было бы положиться, – ведь не отправлять же ее одну в такое опасное путешествие. Где находится эта Березовая Грива? Далеко ли от Хстова? И будет ли Бисерка там в безопасности?

Зимич долго перебирал в голове варианты и нашел только один, крайне неприятный. Сестра не откажет в помощи, если сказать ей, что Бисерка – его невеста. Она вполне подходящая Зимичу партия, даже отец одобрил бы женитьбу на девушке из рода Синего Быка. И если бы не зять, без которого не обойтись…

Надо встретиться с сестрой. Драго не сможет отказать в этом, не посмеет. Может быть, сестра съездит в Березовую Гриву, сообщит матери Бисерки (и дяде, если он там), что Бисерка здесь, что ей надо бежать. Вдвоем с колдуном заставить ее будет легче…

Но… это займет слишком много времени, слишком много… Значит, надо начинать торговаться сразу – иначе будет поздно.

И Драго не отказал.

– Да пожалуйста! Не понимаю, в чем вообще дело. Ты не пленник, ты мой друг. Давай позовем твою сестру на обед, я бы закатил такой обед! Ты когда-нибудь ел черепаховый суп?

– И жаркое из соловьиных языков… Нет, я сам к ней схожу, не надо обедов. Мне просто надо сказать ей, что со мной все в порядке.

– «Схожу» – это как-то несерьезно. Лучше съездить! Я велю закладывать карету.

Драго сорвался с места, и Зимич хотел его остановить, но подумал, что каретой стоит воспользоваться… Она может пригодиться потом, позже.

Слава Предвечному и его чудотворам, карета Драго была не из золота, не из серебра, и даже не из хрусталя… И запряжена была парой лошадей, а не дюжиной. Вполне обычная карета, из светлого полированного дерева.

Но, видно, Зимич снова что-то упустил, чего-то не понял: на улице от кареты или шарахались в испуге, или падали рядом с ней на колени, или кланялись до самой земли, или, дождавшись, пока карета проедет, и оглянувшись по сторонам, плевали ей вслед. Иногда сначала кланялись, а потом плевали.

Домишко зятя стоял примерно в лиге от города, и не на Южном тракте, а на узком и неухоженном Восточном. Зимич бывал в гостях у сестры, но давно, еще до мора. Когда он был студентом, чаще она приезжала к нему, а заодно и в город – за покупками.

Вместо жалкого домишка чуть в стороне от тракта возвышался домина – правда, из дешевого серого известняка и без архитектурных изысков, но вполне добротный, крепкий и чем-то неуловимо напоминавший зятя. Наверное, практичностью и основательностью. На клочке земли, ему принадлежавшем, кроме дома и конюшни поместилось лишь несколько розовых кустов, укрытых снегом, зато забор и ворота поражали мощью, обилием железа, прямых линий и прямых же углов.

Зять выкатился на крыльцо, едва карета Драго показалась из-за поворота, а уж когда она свернула с тракта к воротам, засуетился, как кролик на крольчихе. Ворота открылись вмиг, и стоило карете остановиться (лошади уперлись ногами в ступени, а задние колеса остались за оградой), как дверца распахнулась снаружи. Иглуш приседал и сгибался в поклонах, и выглядело это столь отвратительно, что более всего хотелось пнуть его ногой под зад.

– Перестань, – брезгливо проворчал Зимич, поспешив показаться на глаза зятю. – Ты не замарал себя кумовством, так не марай уж и холуйством.

Тот испугался, всерьез испугался, и некоторое время не мог выговорить ни слова: хотел кашлянуть, поперхнувшись своим удивлением, но не смел.

– Я к сестренке приехал, – миролюбиво сказал Зимич.

Иглуш закивал, кинулся к крыльцу – распахивать дверь. Ну что за дрянь-человек достался Ивенке в мужья! Лакейская порода: ползает на брюхе перед кем-то и мечтает, чтобы на брюхе ползали перед ним.

Ивенка, в отличие от мужа, вышла на мороз вовсе не от подобострастия (хоть и неудобно ей было ходить: вот-вот должен был появиться на свет следующий племянник Зимича).

– Братик мой маленький! Слава Предвечному… Я не верила, не верила… – Она обняла его за шею и расцеловала в обе щеки. – Я и маме не стала писать, потому что не верила. Как же ты оказался в карете Сверхнадзирающего?

– Кого-кого?

– Ой, ты как всегда! Заходи в дом, заходи. Что у тебя с рукой?