- Молчи, дура… - оскалился Добрыня. - Не твоим бабьим умом думать о Книге.

Он снова понюхал воздух, повернувшись к двери.

- У тебя что, кто-то был?

- Приходила повитуха, принесла беленого полотна для дитяти, - Малуша шмыгнула носом.

- Дегтем пахнет… - Добрыня сузил глаза. - Не может повитуха сапоги носить. Кто был, быстро отвечай!

- Никого у меня не было! - крикнула Малуша. - И нечего меня пытать! Дегтем ему пахнет! Ты сам, сам во всем виноват! Ты и твои дружки царьградские! Я бы сейчас замужем была, шелка носила, в молоке купалась! А из-за тебя здесь до конца дней буду гнить! В этих болотах комариных!

Дитя в колыбели зашевелилось от ее крика, захныкало, а потом разразилось тонким, визгливым плачем. Малуша со злостью толкнула колыбель, и младенец заплакал еще громче.

- Ты… лахудра… - Добрыня поднялся, подошел к люльке и нагнулся над ребенком, - чего на дите-то злобишься! Дите-то при чем?

Он поднял на руки крошечное тельце и неловко угнездил голову младенца у себя на локте.

- Ну? Что ты плачешь? Вот дядька тебя покачает, дядька тебя утешит! А? Что плакать-то, девочка моя милая? Красавица. Княжна…

Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен:

Правдив и свободен их вещий язык…

А.С. Пушкин

Крепкий мороз после короткой оттепели высеребрил высокие терема Сычёвского университета: и бревна, и тесовые крыши, и резьбу ветровых досок, полотенец и наличников. Университет превратился в пряничный городок, облитый сахарной глазурью. Сычёвка, заваленная снегом, дымила печками, и дымы уходили в небо прямыми пушистыми столбами.

Холода в тот год наступили рано, обильные снегопады завалили Новгород снегом в конце месяца листопада, Волхов давно стал, превратившись в проезжую дорогу, и оттепель не поколебала крепости льда. Листопад уступал права грудню: вместо распутицы, ледяных дождей и сырого осеннего ветра Зима в хрустальных санях, запряженных тройкой белых коней, вовсю катила по безукоризненно чистой земле.

Млад вышел из Большого терема, поспешно нахлобучивая треух на голову: мороз впился в уши, стоило только оказаться на крыльце.

- Счастливо тебе, Млад Мстиславич! - вежливо кивнула ему старушка-метельщица, убиравшая снег с дорожки.

- Счастливо, - пробормотал он, запахивая полушубок. После оттепели мороз казался непривычным.

- Что ж ты так легко оделся? - метельщица сочувственно покачала головой.

Млад не вспомнил о морозе, когда выходил из дома. Только по дороге на занятия глянув на восходящее солнце, он подумал, что мороз - покрепче утреннего - установился дней на десять (предсказание погоды было для него делом привычным).

Млад на ходу что-то пробурчал метельщице и почти бегом направился к естественному отделению - двухъярусному коллежскому терему, где жили студенты: сегодня он пообещал диспут вместо лекции. Конечно, уважающий себя наставник ни за что не пошел бы на поводу у студентов, но Млад любил диспуты в учебной комнате - уютной, с потрескивающей печкой, - а иногда и за чарочкой меда.

Он столько внимания уделял тому, чтобы не уронить с головы треух и одновременно не дать распахнуться полушубку, что неожиданно наткнулся на декана, идущего по тропинке ему навстречу. Декан был человеком крупным, и Млад, хотя на рост и не жаловался, ткнулся головой в его выпуклую грудь, плавной дугой переходящую в не менее выпуклый живот.

- Млад! - декан недовольно сложил мягкие тонкие губы и пригладил мех куньей шубы на груди. - Ну что это за вид? Ты что, истопник? Что ты бегаешь по университету, как студент, грудь нараспашку? В валенках! Будто сапог у тебя нет! И когда ты наконец избавишься от этого собачьего полушубка? Сычёвские мужики побрезгуют такое на себя надеть!

- Это волк, настоящий волк, - улыбнулся Млад.

- Никакой разницы! Заведи хорошую шубу, а то мне стыдно смотреть студентам в глаза. Будто наставники на естественном отделении нищие!

- Хорошо, - в который раз пообещал Млад и хотел бежать дальше.

- Погоди, - декан попытался поймать его за руку. - Ты опять заменил лекцию диспутом?

- Ну… Я в следующий раз диспут на лекцию заменю…

- Да ладно! - хмыкнул декан в усы. - Беги, пока совсем не замерз… Но чтоб в последний раз!

Млад оглянулся на часозвонную башенку Большого терема - до диспута оставалось полчаса, и он прямо с улицы завалился к старому коллежскому сторожу по прозвищу Пифагор Пифагорыч. Пифагорычу было далеко за восемьдесят, в лучшие годы он служил грозным коллежским старостой и мог бы доживать век в покое и достатке, но расстаться с университетом не смог, поселился в сторожке на входе в терем и присматривал за студентами не хуже родного деда. Со времен службы остались внешняя солидность и строгий взгляд, ясность ума, разве что с возрастом Пифагорыч стал чрезмерно ворчлив.

Настоящего его имени никто и не помнил.

- Здорово, Пифагорыч, - выдохнул Млад, сунув голову в дверь, - погреться пустишь?

- Здорово, Мстиславич, - не торопясь ответил старик. - Заходи, раз пришел.

- Я на полчасика. Ребята пообедают…

- А сам обедал? - Пифагорыч поднял седую кустистую бровь.

- Да некогда домой бежать…

- Садись, щей со мной похлебай, - дед указал на скамейку за столом.

- Похлебаю, что ж, - Млад пожал плечами: отказываться показалось ему неудобным, хоть голода он не чувствовал.

И, конечно, Пифагорыч тут же сел на любимого конька:

- Да, не так живем, совсем не так… В щах курятины и не разглядеть, сметаны будто плюнули разок на целый котел. Про молодость мою я и не говорю, а ты вспомни, как мы при Борисе жили, а?

- Пифагорыч, ну что ты хочешь? - Младу щи показались наваристыми, и сразу откуда-то появился голод.

- Был бы жив князь Борис, он бы быстро всех к порядку призвал. Бояре жируют, власть делят, а княжич против них еще сопля.

- Ты слышал, дознание будет? И года не прошло, решили узнать, своей ли смертью умер князь Борис.

- А ты откуда знаешь? - глаза старика загорелись.

- Меня тоже зовут. Всех, кто волховать[74] может, зовут.

- Расскажешь?

- Ну, если слова с меня не возьмут, чего б не рассказать…

- Да убили его, тут и к бабке не ходи. Либо литовцы, либо немцы, - крякнул дед.

- Наверное, княжич и хочет узнать, литовцы или немцы. Кто убил, того и погонит из Новгорода взашей вместе со всем посольством.

- Долго собирался княжич твой. Батьку родного убили, а он сидит себе и в ус не дует!

- Пифагорыч, ему и пятнадцати еще не исполнилось, что ты хочешь от мальчишки? Он наших студентов с приготовительной ступени моложе на два года почти. Посмотри на них и скажи, о чем они в шестнадцать лет думают? О девках сычёвских, да о пиве с медом.

- Эти пусть балуют сколько душе угодно, а княжич на то и княжич, чтоб о всей Руси думать! Князь Борис в двенадцать лет в первый поход на крымчан вышел и с победой вернулся! Да и ты, помнится, в пятнадцать в бою успел побывать.

- Я от озорства и от дури, - Млад опустил глаза.

- Это от какой такой дури? А? За Родину сражался от дури? - вскипел старик. - Дожили до того, что за Родину драться стыдимся… Это купцы иноземные людям свой вздор нашептывают! Им, вишь, выгодно, чтоб мы стыдились. А жрецов иноземных сколько понабежало? Не убий, да возлюби ближнего! Опять же, врагам нашим выгода. Да начни сейчас против нас войну, ни один студент не побежит в ополчение записываться! Ты вот тайком сбежал, а эти задов со скамеек не подымут.

- Напрасно ты так, Пифагорыч… Это они пока друг перед дружкой носы задирают, а до дела дойдет - не хуже нас окажутся.

- Ни в твое время, ни в мое так носов никто не задирал, наоборот, мы ратными подвигами хвалились. А теперь все боярами быть хотят, белы ручки из рукавов вынуть брезгуют! Война не боярское теперь дело, вишь ты…