– Не вижу в этом ничего смешного…

– Ясна, белок-людоедов не бывает. Я заявляю это тебе со всей ответственностью.

– Но люди же их видели!

– Люди видят и не такое. В клинике доктора Грачена немало пациентов, которые злоупотребляют хлебным вином.

– Да мне наплевать, наплевать на этих белок-людоедов! – выкрикнула она рыдая. – Я говорю тебе совсем не об этом! А ты не желаешь слушать! Ты думаешь о чем угодно, только не о нас с Милой! Ты свою порядочность ценишь дороже, чем нашу жизнь!

– Ты можешь сказать вслух то, о чем думаешь?

Йера знал, о чем идет речь. Он и раньше догадывался. С тех пор как Ясна потеряла еще одного ребенка восемь лет назад, у нее случались истерики – доктор Сватан считал это нервным расстройством от пережитого потрясения, а рождение Милы только усилило ее мнительность: потеряв в общей сложности троих нерожденных детей, она боялась потерять четвертого. Йера понимал ее и старался быть объективным, лавируя между ее переживаниями и благополучием Йоки.

– Ты хочешь, чтобы я сказала это вслух? Ты не боишься это услышать? Йера, он родился недоношенным. Настолько недоношенным, что нам его показали только через месяц после рождения! И даже тогда он был так мал, что походил на зверушку больше, чем на человечка!

– Ты любила и жалела этого человечка, – мрачно ответил Йера.

– Да! И чем он ответил мне? Он убил моего ребенка! Ты не знаешь, кем были его настоящие родители! И родился он в тот самый день, о котором сейчас пишут все газеты!

– Ясна, в этот день родились тысячи мальчиков.

– Но не все они вышли из чрева росомахи!

– Эта сказка ничем не лучше белок-людоедов, уверяю. Росомаха не может родить человека. Не может! Это исключено, лучшие эксперты Славлены это подтверждают!

– Да пусть они подтверждают что угодно! Я чувствую! Я знаю! Я боялась его всю жизнь! Посмотри, кто растет в нашем доме! Он же чужой, чужой нам, неужели ты не видишь?

– Ясна, мы взяли на себя ответственность за этого ребенка. Ребенок не игрушка, которую можно выбросить на чердак, когда она надоела. И ты должна осознавать эту ответственность. Он считает тебя родной матерью!

– Я больше не желаю осознавать никакой ответственности! Я хочу жить по-человечески! Я хочу… я хочу… – она разрыдалась.

Йера знал: Ясна не была чудовищем. Это нервное, эти приступы мнительности проходят…

– Инда обещал мне найти для него хорошую закрытую школу, – прошептала она сквозь слезы. – Не смейся надо мной… но я каждую ночь молюсь Предвечному, чтобы он поступил в Ковчен. Только бы он поступил…

– Он поступит, не беспокойся. – Йера погладил ее по плечу. – Он очень способный парень, вот увидишь. Ковчен – прекрасная школа. И желать ему поступления вовсе не зазорно. Только я бы хотел, чтобы ты делала это искренне, желая ему добра, а не от навязчивой идеи от него избавиться. Хорошо? Ты постараешься?

– Я постараюсь… – шепнула она успокаиваясь.

Это пройдет. Ясна вовсе не чудовище, просто ее тонкая натура не могла без последствий пережить три прерванные беременности. Это под силу не всякой женщине.

Йера любил свою жену.

Друг отца из Дворца Правосудия махал на Зимича руками, шипел, прижимал палец к губам и оглядывался на дверь, услышав историю о том, что ученые оговорили себя и друг друга: никто не строил планов покушения на Государя. И очень не хотел докладывать об этом Государственному обвинителю, но Зимич его убедил. А обвинитель неожиданно заинтересовался – ему давно не давало покоя вмешательство Надзирающих в дела светского правосудия. Конечно, он плевал на ученых и на университет, но в политических интригах был мастером: по закону свидетельство Зимича ничего не значило, но Государь презирал крючкотворство судейских и любил доверительные беседы, а не заседания и протоколы.

Зимичу было велено во всех подробностях описать произошедшее: как подготовку к празднику, так и пребывание в службе дознания Храма. И он постарался вложить в это описание всю силу своего таланта: пусть Государь не скучает, читая его свидетельства. Обвинителя же очень заинтересовала информация о мальчишке из рода Белой Совы, и он послал за ним немедленно. И пока ожидал приезда Вереско, все же поинтересовался, почему Зимич так хорошо осведомлен и как ему удалось вырваться из Службы дознания. Зимич не сильно соврал, когда ответил, что отец его невесты ездит в карете Сверхнадзирающего; ответ отсек все дальнейшие расспросы.

Вереско привезли в роскошной карете, запряженной шестеркой белых коней, – Зимич видел в окно, как кучер открывал дверь и помогал тому спуститься на мостовую. Наверное, не стоило поднимать мальчишку с постели: у него не работали руки – висели веревками под накинутой на плечи дорогущей шубой, и было видно, что каждое движение причиняет ему страдание. Совет Государя посечь его розгами явно запоздал… И лицо Вереско изменилось: вряд ли из него теперь вышел бы хитрый и веселый портняжка.

Войдя в кабинет Государственного Обвинителя, он поздоровался кивком, полным достоинства, которое приличествует его роду, но в глазах его из стороны в сторону метался страх. И держать спину прямой ему стоило серьезных усилий. Увидев же Зимича, мальчишка сначала растерялся, а потом едва не разрыдался и долго не мог говорить, сдерживая слезы. Обвинитель послал за лекарем, испугавшись, что с отпрыском рода Белой Совы случился припадок.

Вряд ли отеческую беседу Государственного обвинителя с Вереско следовало называть допросом, но парень, взяв себя в руки, держался дерзко, полностью подтвердив рассказ Зимича. И сдабривал он свои показания площадной бранью в адрес Надзирающих, нисколько не скрывая своей ненависти и презрения.

Зимич еще не закончил писать, когда обвинитель отпустил мальчишку, велев проводить того до кареты. И Зимич недоумевал и даже волновался: до кареты студент не дошел, она так и стояла чуть в стороне от входа – лошади нетерпеливо топтались на месте, а из трубы шел дымок – кучер грелся у печки.

Обвинитель велел Зимичу зайти на следующий день, после полудня, и радостно потирал руки, весьма довольный тем, что может наступить на хвост Службе дознания Консистории. Зимич же удивился, увидев у окна на лестнице Вереско.

– Я ждал тебя, – сказал тот. – Я… рад, что ты на свободе.

Голос его дрогнул, но он взял себя в руки.

– Я тоже рад тебя видеть, – ответил Зимич. – Если не здоровым, то хотя бы живым.

– Меня никто не слушает, все думают, что я еще ребенок. Что я просто ничего не знал о покушении. А они… они все предатели, Зимич. Они трусы и предатели.

– Не надо так…

– Надо! Я имею право так говорить и так думать. Я тоже не знал, что меня освободят. Мне тоже было страшно. Да, я кричал, я плакал, но я никого не оболгал и не предал. Мои друзья, глядя мне в глаза, рассказывали Надзирающим, какими словами я поносил Государя и как я призывал браться за оружие против него. Это ли не предательство? Это же… бесчестно!

– Не всем хватает силы…

– Нет, не силы. Чести не хватает. И совести, – отрезал мальчишка, отворачиваясь к окну. – Я бы хотел поговорить с тобой совсем о другом. Но не здесь, конечно… Поедем ко мне, а?

Зимич пожал плечами: разумеется, не в родовой замок Белой Совы его звали, но и городской особняк семьи Вереско наверняка мало отличался от «домика» Драго Достославлена.

– Вряд ли это понравится твоим родственникам.

– Я живу во флигеле, там только дядька и кормилица. И вообще, мне наплевать, что им нравится, а что нет. Поехали.

Возвращаться к чудотворам очень не хотелось.

Мальчишка хотел войны не на жизнь, а на смерть. Он говорил, что вскоре унаследует огромное состояние: его отец стар и болен, а он старший сын в семье. И это состояние он готов вложить в строительство крепостей, в оружие, артиллерию и содержание армии. Не только Белая Сова недовольна властью Надзирающих – среди знатных родов найдутся те, кто не побоится выступить против них открыто, силой оружия.