Мужики разбегались на своих двоих, молодые бояре запрыгивали на рвущихся лошадей, и вскоре Нечай услышал удаляющийся топот множества копыт. Туча Ярославич, бледный, но уверенный в себе, прижимался к стене и держал руку на рукояти охотничьего ножа, торчащего из ножен. В глубине башни молча замер выжлятник, стоящий на коленях над неподвижным псом, а рядом с ним еще один псарь мелко крестился и шептал то ли молитву, то ли ругательства.

Грохот пламени приближался, и в узком арочном проходе на лестницу, наконец, появился бледный силуэт в островерхом шлеме с мечом в руках. Нечай невольно потянул к себе полушубок: нижняя челюсть ходила ходуном, и пальцы судорожно стиснули овчину. Боярин медленно потянул лезвие из ножен, а Гаврила выставил сатанинское распятие перед собой.

– Мы служим одному повелителю, – голос расстриги прозвучал тихо, сухо и надломлено.

Призрачное лицо воина исказилось ненавистью и отвращением, он легко взмахнул мечом – трепещущим сгустком воздуха – и с силой обрушил его на голову расстриги. Нечай был уверен, что тот разрубит тело Гаврилы пополам, но Гаврила мешком рухнул на пол – у него всего лишь подкосились ноги: через секунду он приподнялся и начал медленно отползать в сторону выхода, молча и быстро, пока не поднялся и не бросился прочь, закрыв лицо руками.

– Я не боюсь ни веревок, ни факелов, – голос призрака напоминал бьющий в лицо ветер, – всякий, вошедший сюда, навсегда останется здесь, живьем замурованный в эти стены.

Медленно сполз по стене боярин, и оказался сидящим на полу рядом с Нечаем, из горла выжлятника вырвался громкий всхлип, Нечай не мог шелохнуться, с приоткрытым ртом глядя на воина, когда тот ударил мечом в крепкую кладку: она осыпалась к его ногам, словно песок. Призрак шагнул в образовавшийся проем: гул пламени немного стих, и стена задрожала, затряслась от его шагов. Он уходил вниз – дрожь передалась земле, словно под ней теперь бушевало невидимое, холодное пламя.

Луч заходящего солнца проколол полутьму и холодно коснулся руки Нечая. Никто не шевелился и не говорил, пока луч не распустился веером: земля оставалась неподвижной, и ужас медленно уходил прочь, вслед за воином-призраком.

Громко, надрывно вздохнул выжлятник, хрипло втянул воздух пес, лежащий у его ног, псарь шевельнулся, но тут же нерешительно замер, и кашлянул Туча Ярославич. Нечай зябко повел плечами: хорошо боярину – он закутан в длиннополую шубу. Первое же движение напомнило об ушибах, ссадинах и укусах: Нечай поморщился и втянул воздух сквозь зубы. Туча Ярославич повернул к нему голову, долго смотрел ему в лицо, словно приходил в себя, а потом спросил, тихо и равнодушно:

– Зачем ты это сделал, мерзавец?

Нечай подумал немного, помолчал и ответил:

– Веселая потасовка лучше кровавого месива, а? Как тогда, в лесу, с егерями…

– Веселая потасовка… – хмыкнул боярин, – сукин ты сын… Как ты мне надоел сегодня, если б ты знал!

– Ничего себе – повеселился! – вдруг рявкнул выжлятник из своего угла, – Желтобрюха покалечил! Шалую чуть не убил!

Нечай промолчал.

– Ничего, оклемаются, – бросил выжлятнику Туча Ярославич, – а не оклемаются – не собаки и были!

– Мне башку разбил об стену… – уже тише проворчал выжлятник.

– До свадьбы заживет, – утешил его боярин и снова повернулся к Нечаю, – ты их что, с руки кормишь? А?

– Кого? – не понял Нечай.

– Мертвецов.

– Ага, – кивнул он, – вроде того…

– А этот? С мечом?

– А этот с руки не жрет… – Нечай снова зябко поежился.

– Они… Они Фильку загрызли! – выжлятник вскочил на ноги, застонал и приложил руку к затылку, – а ты, сволочь, их с рук кормишь? Чем кормишь-то? Человечиной?

– Они леденчики любят… – Нечай шмыгнул носом.

– Сука ты, вот что я тебе скажу! – выжлятник отвернулся.

– Они не хотели, – вздохнул Нечай, – они не могут не убивать. Они спать должны зимой…

– Как ты мне надоел! – Туча Ярославич тоже начал подниматься с пола, отряхивая шубу, – если я еще хоть раз тебя увижу, или услышу что-нибудь… Я не знаю, что я с тобой сделаю…

Небо. Белесое, холодное северное небо… Ледяной ветер рвет полы армяка, Нечай стоит возле рудничного острога: что-то задержало надзирателей, и колодники мнутся в ожидании.

Небо… Огромное… Кажется: оттолкнуться от земли, взмахнуть руками – и лететь. Туда, где всегда тепло. Туда, где высокая зеленая трава ходит волнами под мягким, кротким ветерком, где зреют яблоки, наливаясь солнечным светом, где небо подпирают тонкие оранжевые верхушки сосен и кудрявые кроны кряжистых дубов, где тихие реки лежат меж песчаных берегов. Выйти в поле и бежать по траве, раскинув руки, сколько хватит сил. Чтоб она была со всех сторон, чтоб шлепала по ладоням сухими метелками, трогала колени, покалывала пятки, лезла в глаза – как волосы женщины. А потом завалиться в объятья влажной, парящей земли, лежать и смотреть в небо – синее-синее, глубокое-глубокое, и пусть по нему бегут облачка – чтоб синева была еще синей, а глубина – еще глубже. Лежать и никогда не вставать: пить счастье, как молоко, мелкими глотками, не проливая ни капли.

Вот взять сейчас и взлететь!

Колодки не пускают…

Нечай с тоской смотрит за горизонт: все в его руках. Он уйдет, он улетит, он навсегда избавится от этого мрачного, холодного пейзажа: от пеньков, оставшихся на месте леса, от взрытой безобразными шрамами земли, от глубоких провалов обрушенных шахт. Он добежит до этого теплого поля с высокой зеленой травой, а иначе зачем жить? Зачем просыпаться утром, если не верить в избавление?

– На волю хочешь? – грубо спрашивает бывший попик, подойдя сзади.

Нечай вздрагивает и оглядывается.

– Не выйдешь ты на волю. Кто однажды бежал, на волю уже не выпускают, – злорадно сообщает попик.

Эти слова на миг кажутся Нечаю злым пророчеством, и он прогоняет попика безобразной бранью.

Он убежит. Он убежит, и никогда сюда не вернется.

Нечай проснулся с горьким привкусом во рту: он не любил вспоминать время перед вторым побегом. Его наивные мечты, подобающие более шестнадцатилетнему юнцу, вырвали с корнем, затоптали, выжгли. Выжгли зеленое поле из его сердца – и не оставили ничего, кроме страха. И старый ведун не смог вернуть его обратно.

Нечай был в этом поле, смотрел на него: на высокую зеленую траву, на небо над ней – и бежать ему не хотелось. Да и трава теперь не доставала ему до подбородка, как когда-то…

Мама заботливо перевязала собачьи укусы тряпицами, пропитанными травяным настоем – не так уж страшно кусались эти собаки, разбитая об ступеньки голова болела гораздо сильней. Мама, конечно, нащупала огромную, продолговатую шишку и долго сокрушалась, и хотела приложить к ней лед, но Нечай отказался: льда он терпеть не мог. Дома он сказал, что его позвали биться дворовые, и Мишата поверил, вспоминая предложение Тучи Ярославича схватиться с Кондрашкой.

Он возвращался домой из крепости по тропинке через болото, и на этот раз не удивился, встретив около идола Дарену. Она снова опускала глаза, прикидываясь скромной, и говорила тихо и сдержано.

– Чего стоишь-то тут? Солнце садится! По темноте в Рядок хочешь возвращаться? – недовольно спросил Нечай.

– Не знаю, стою и стою. Мне тут хорошо.

– Холодно же…

– Ну и что? Подумаешь! Я холода не боюсь! – фыркнула она.

– И чем же тебе тут хорошо, а? – Нечай думал ее поддеть – ведь понятно, что стоит и его ждет. Почему-то эта мысль не вызвала неприязни. И то, что она не боится холода, тоже показалось странным и немного задело – женщины представлялись ему слабыми существами, которые боятся всего.

– Я с ним разговариваю.

– И как? Он тебе отвечает? – скептически поинтересовался Нечай.

– Не знаю. Мне кажется, да. Только он ничего не говорит, но я почему-то знаю, что он думает, – Дарена на миг вскинула глаза, оглядела Нечая с головы до ног и вскрикнула, – ой, у тебя кровь! Кровь на руке!