Все равно надо попить, а это гораздо трудней, чем подобрать кусок хлеба: зачерпнуть воды из ведра, которое кажется безмерно высоким, и не выплеснуть воду на пол, и поднести кружку ко рту…

Рука отказывается ему подчиняться. Он хочет приподнять ее, но рука не двигается. Нечай думает, что он уже умер, и рука теперь ему не принадлежит. Эта мысль бьется в голове паникой: он не хочет умирать. Он лежит в глубокой, тесной земляной могиле, и не хочет умирать! Из горла рвется мокрый клокочущий звук – вместо крика. Крысы перестают жевать и смотрят на него удивленно: что это тут тревожит их трапезу? Бешеная злость красными пятнами расползается перед глазами, Нечай стискивает кулак и изо всей силы бьет им по куску хлеба, надеясь задавить голохвостых мразей. Крысы проворно отпрыгивают в стороны и щерятся, словно собаки. Острая боль вспыхивает на спине, но Нечай не хочет ее знать, и бьет кулаком в оскаленную, двузубую морду, промахивается, бьет снова: кулак беспомощно тычется в пол. Крыса смотрит на него снисходительно, оскал исчезает, и обе твари прячутся в углу за ведром.

Теплая, немного колючая овчина под ободранной щекой кисло пахнет домом. Красные пятна еще ползают перед глазами, злость еще бьется в груди, часто и гулко отдаваясь в ушах. С баней он явно перебрал: сердце до сих пор стучит быстро и неровно.

Из всех воспоминаний это – самое страшное. Когда он бежал с солеварни, в колодках, с кандалами на руках, то не сомневался, что избавится от них, стоит ему только оказаться за стеной острога. Нечай так отчаянно хотел за эту стену, что она не стала для него препятствием. Он не прошел и десятка саженей, как его заметили с башенки на монастырской стене – цепи гремели на нем на всю округу. Тогда он ничего не боялся, кроме возвращения на солеварню, к бесконечно поднимающейся вверх бадье с рассолом, к тяжелому вороту со шлифованными рукоятями. Он не знал, что может быть хуже этого, но выяснилось – может. Намного хуже: кнут и яма.

Как он остался жив? Он не мог шевелиться, не мог глубоко дышать, даже стоны усиливали боль. И все время хотелось пить. Ему оставляли ведро воды на неделю, но достать из него воду было непосильной задачей. В яме было тесно, сыро и холодно, несмотря на летнюю жару. Особенно ночью, когда ни лучика света не проникало в махонькое отверстие в потолке. Раны гноились и с каждым днем болели все сильней. Он не считал дней, но воду в ведро доливали трижды, прежде чем Нечая вытащили наверх. Хотя он уже не сомневался, что его бросили тут умирать. В ранах на спине завелись черви… Оказывается, не нужно быть покойником, чтоб, лежа в могиле, стать их пищей. Червей быстро вывели «хлебным вином» пополам с уксусом, кое-где прижгли гнойники, и через полтора месяца Нечай поднялся на ноги – чтоб отправиться на рудник. Что ж, от бадьи с рассолом, ползущей вверх, он избавился…

Далекий монастырь был богат. Перед последним побегом до Нечая доходил слух, что земли, богатые железной рудой, у монахов собираются отобрать и поставить там завод с большими домницами. Монахи не хотели знать никаких новых начинаний, они и соль добывали, как триста лет назад, и низкие, мелкие домницы до сих пор раздувались ручными мехами, с одного края, отчего железо у них получалось плохое, нековкое, хрупкое, а варить чугун не хватало тепла. Царям требовался чугун, и государственные люди выискивали руду все дальше и дальше на востоке. А тут – разработанный рудник, и ветхозаветные способы добычи.

Нечай лежал и всматривался в темноту, вслушивался в мирные звуки дома и зябко кутался в тулуп, хотя печь дышала жаром. Сердце бухало так, что над ним вздрагивали ребра, болело лицо, и трещала голова. После ужина Нечай действительно часок посидел с племянниками, показывая им буквы, и теперь, чтоб отвлечься, начал думать об их обучении – мысли о ямах, рудниках и монастырских землях давили на него слишком тяжело.

Мишата посмеялся над Надеей, которая тоже хотела учиться писать, да еще и пустила слезы в три ручья, услышав, что ее дело бабье – вышивать себе приданое. Зато она слушала Нечая, затаив дыхание, в то время как мальчишки хотели немедленно начать портить перья и бумагу – запоминать названия букв им совершенно не нравилось. Нечай хорошо помнил, как учили его, и думал, что ему не составит труда повторить это на племянниках. Только в первый же час с детьми он понял, что принуждать их к чему-то ему не хочется, и зубрить названия букв – занятие глупое и скучное. Они хотели сразу: что-то прочитать, что-то написать. И Нечай успел показать им только аз и буки, как ему в голову пришло составить из них слово «баба». Племянники хохотали и карябали перьями по бумаге, а потом скакали по избе, показывая свои каракули бабушке и родителям. Груша тоже писала вместе с ними – лишить ее такого удовольствия не посмел никто, и Нечаю мучительно хотелось ей объяснить, что означает это слово, но он не находил пути.

В школе сначала выучивали все буквы, потом запоминали слоги, которые они образуют, и только потом из вызубренных слогов складывали слова, читая молитвослов. И слова в писании совсем не походили на то, как говорят люди на самом деле. Хоть Нечай и был хорошим учеником, ему до сих пор вспоминалось, с каким трудом азбука укладывалась у него в голове, какими непонятными и запутанными казались способы складывать буквы между собой, и как коряво звучали первые слова, которые ему удалось прочитать. Да он просто не понимал, что это означает!

Шум внизу отвлек его от воспоминаний – с сундука потихоньку поднялась Груша, но не пошла на двор, а начала наматывать на ноги онучи. Нечай не видел ее лица, только светлые полоски ткани в темноте, и слышал сосредоточенное сопение. Полева вешала свой полушубок при выходе в сени, чтоб дети ночью не ползали по дому в поисках своей одежды, и не скакали по холоду в одних рубашках. Там же она оставляла опорки. Однако Груша обулась в лапоточки – значит, собиралась не на двор, а дальше – в опорках далеко не уйдешь. Нечай услышал, что она надевает полушубок Полевы, потом скрипнула дверь и быстрые шаги застучали по лестнице с крыльца.

Он долго прислушивался, надеясь, что девочка быстро вернется, но так и не дождался. Зачем она ходит туда по ночам? Что она там делает? И почему не боится? Что она знает о тех, кто живет в лесу и ходит ночами вокруг брошенной бани?

Нечай задремал, ему казалось – ненадолго, но проснулся от шума в избе: Мишата собирал семью в церковь. Малые, разбуженные до света, хныкали, а старшие дети канючили хлебца. Но брат оставался непреклонным – к причастию надо идти голодными. О том, что перед исповедью положено поститься, он не догадывался, и Нечай не стал его огорчать.

Полева одевала деток в праздничные рубахи, причесывала русые, кудрявые головки, вытирала носы. Надея и Груша прихорашивались сами, заглядывая в зеркальце размером с ложку. Мама повязала на голову новый платок и тоже незаметно подошла к зеркальцу, надеясь там что-нибудь рассмотреть. Мишата начистил сапоги до блеска и повязал расшитый шелком кожаный пояс – его он надевал только по воскресеньям.

– Нечай! – потряс он брата за плечо, – пойдешь в церковь-то?

– Неа, – Нечай повернулся на другой бок.

А ведь Туча Ярославич обещал проверить… Ну и пусть проверяет. Спасибо Радею – отговорка есть.

– А что?

– Куда с такой рожей по улицам ходить… – буркнул Нечай, – и голова болит.

– У тебя каждый раз что-нибудь… – недовольно проворчал Мишата, но настаивать не стал.

Полева только обрадовалась – ей не хотелось брать с собой младшего мальчика, в церкви он неизменно просыпался и вопил. Оставить же младенца дома одного она побаивалась.

– Сыночка, какой же дьякон из тебя будет, если ты в церковь не ходишь? Люди-то что скажут? – мама не настаивала, просто спросила.

– Мам, ну не надо, а? Что люди скажут, когда меня с таким лицом увидят?

– И то правда… – с облегчением вздохнула мама, – и нога у тебя болит – куда ж идти-то!

Вообще-то про выбитое колено Нечай все время забывал, и вспоминал о нем только неловко спрыгнув с печки – лежа оно его не тревожило, но наступать на ногу было почти невозможно.