Под армейскими сапогами дрогнула мостовая, два легиона строем выходили на площадь, закрывали подходы гвардии, смыкали плотные ряды перед стенами храма. Карета остановилась, со всех сторон клацали подковы – ее окружало множество всадников. И когда Дубравуш распахнул дверцу, Спаска не увидела впереди ничего, кроме стен – стен из тяжелых щитов.

Издали неслись речи глашатаев, Спаска разобрала несколько слов: «злые духи, отнимающие у людей сердца».

Дубравуш подтолкнул ее вперед, на мостовую, а Спаска ощутила, что сейчас Вечный Бродяга выльет на нее столько силы, сколько она не сможет удержать в себе и минуты.

Было бы наивным надеяться, что храмовники сложат оружие, едва Государь покажет им зубы, – со стен храмового двора посыпались арбалетные болты, по тревоге поднялись гвардейские казармы – Спаска видела (осязала) сквозь стены, как молодые перепуганные мальчишки суетливо натягивают штаны и сапоги, как несутся, спотыкаясь, к храмовым воротам, поправляя на ходу пояса и сабельные ножны… Арбалетчиков было не много – усиленная ночная стража на стенах, не больше тридцати человек, армейцы прикрылись щитами, стрелки́ ответили градом стрел с крыш особняков – и мальчишки-гвардейцы падали, не успев добежать до храмовых ворот.

Государь предусмотрел все – забыл только об одном. А храмовники вот сообразили сразу. И как только стена из щитов разошлась в стороны, открывая путь Спаскиным невидимым камням, так сразу пошли в стороны створки широких храмовых дверей в четыре человеческих роста. Они еще не успели приоткрыться, а Спаска уже поняла, что там, за ними… Не надо стрел, сабель, арбалетных болтов – довольно желтых лучей солнечного камня, зажженного в глубине храма. Необычайно ярких желтых лучей… Впрочем, ей угрожали не только желтые лучи – три арбалетчика спустили тетивы в тот миг, когда перед ней раздвинулись щиты. Все трое тут же рухнули на пороге, истыканные стрелами с ног до головы, от болтов Спаску загородили щитами (один из щитов болт пробил насквозь, и державший его армеец упал на мостовую). Но желтые лучи уже пробились в двери, на миг Спаска растерялась, вскинула руки, успела вскрикнуть… Там, впереди, стояли, наверное, лучшие люди Государя. Те, которые догадались, что защищают колдунью. Не только догадались за долю секунды, но и успели закрыть ее от желтых лучей.

В этот миг из межмирья на Спаску хлынул поток силы Вечного Бродяги, и выбора не было – или умереть и убить Йоку Йелена, или выбросить эту силу наружу. От ужаса, от перенапряжения, по многолетней привычке Спаска едва не повернулась вокруг себя, едва не свила энергию в вихрь вместо невидимого камня – и это был бы конец всех замыслов Государя, двух армейских легионов и самого Дубравуша, стоявшего за спиной. Да и ее, Спаски, – не желтые лучи, так стража со стен немедленно расстреляла бы ее из арбалетов.

– Уберите щиты! – вскрикнула она – а могла бы не кричать, просто снести защищавшую ее преграду и лучших людей Государя вместе с нею. Наверное, так и надо было сделать, наверное, так было бы сделать правильней… И если бы армейцы на секунду замешкались, она бы не стала ждать.

Первый «невидимый камень» рванулся в двери храма быстрей пушечного ядра, устремился в далекий его конец, туда, где сходились, терялись в глубине две колоннады – храм Чудотвора-Спасителя вмещал несколько тысяч человек. Спаска не успела заметить, насколько он прекрасен: как бы быстро ни летел ее снаряд, как бы ни прикрывала она руками лицо, а желтые лучи успели обжечь ее (мысли?), перебили дыхание. Рухнула далекая стена, зазвенела осколками мозаики, погребла солнечный камень под обломками кирпичей – вверх поднялось облако пыли, по земле покатилась дрожь…

– Разойдитесь! – шепнула Спаска еле слышно. Ей было плохо, очень плохо. Бешено кружилась голова, жар катился к горлу, не хватало дыхания, не держали ноги. Государь подхватил ее сзади под мышки, застонал – не от досады, от испуга. Энергия Йоки Йелена лилась и лилась на Спаску из межмирья…

В основание колонн, начиная с дальней стороны… Иначе смерть. Спаска выбрасывала сгустки силы один за одним, тяжелые и быстрые, нарастал грохот, тряслась земля, тучами клубилась пыль, застилала развалины – огромное здание, может быть самое большое в этом мире, складывалось карточным домиком… Так хотел Волче. Эта мысль придала сил, обрадовала – нет, развеселила! Так хотел татка! Так хотел Славуш! Они все – одержимые! – так хотели! Спаска расхохоталась, из глаз хлынули слезы, а сила лилась и лилась из межмирья, пыль из-под обломков хлынула на площадь, спрятала Спаску от выстрела.

– Разойдитесь! – крикнула она. – Шире! Разойдитесь шире!

В стены храмового двора толщиною шесть локтей, в ворота (они сорвались с петель и пролетели по мостовой, сминая разбегавшихся мальчиков-гвардейцев), в крепкие, основательные дворовые постройки: спальни, трапезные, пекарни, мастерские – накрывая метавшихся в панике людей; в ажурные галереи, взрывавшиеся стеклами, в фонарные столбы – пыль, битый камень, кровь и смерть; по опустевшим гвардейским казармам и, наконец, в основание башни Правосудия, погребая под обломками всё и всех… Пыль… Пыль поднималась все выше, где-то черная, где-то красная, кирпичная, где-то бело-серая, известковая. Пыль клубилась на том месте, где только что был храм. На том месте, где пятьсот лет назад стоял университет.

Дубравуш подхватил Спаску на руки, и последнее, что она увидела, – его пристальный, полный нежности взгляд. Наверное, он еще не осознал своей победы.

– О Предвечный… – Черута сокрушенно качал головой. – Ну что же вы делаете! Ну привяжите его к кровати, наконец!

Ничта тоже качал головой.

– Черута, я не хирург, но я и то понимаю – если его привязать к кровати, он порвет веревки. А если ему это не удастся – я не знаю, чем это закончится. Психозом, наверное. Или еще каким-нибудь видом помешательства, которое лечить трудней, чем электрические ожоги…

– Он и без этого одержим, – проворчал Черута. – Он же убивает себя, неужели вам обоим не видно?

Змай лежал на траве, сложив руки на груди и уткнувшись лицом в колени. И громко, с сердцем ругался на языке Исподнего мира.

Важан присел возле него на корточки, не подумав о том, что не сможет самостоятельно встать.

– Больно?

– Да чтоб вашу мать, профессор!

– Что-то серьезное?

– Как кувалдой по пальцам… – Змай выругался снова. – Никогда не задумывался, почему у нас так любят эту пытку. Теперь понял. У Йоки Йелена очень крепкая голова… Как наковальня. Ох, чтоб-в-твою-душу-мать…

– Пальцы очень чувствительны, – заметил Черута, взваливая Йелена на плечо, – тот не терял сознания, просто… спал. Не в первый раз: выбирался из-под обрыва, проходил несколько шагов и засыпал, как убитый. И Ничта догадывался, что будет, когда Йелен проснется.

Не все молнии оставляли ожоги – иначе бы Йелен давно умер, – часть ему удавалось выпить до того, как они обожгут кожу. По мокрой коже молния идет легче, вода улучшает проводимость, не пускает молнию вглубь тела – Йелен, сам того не подозревая, накапливал бесценный опыт. Ничта годами собирал редчайшие случаи поражения людей молниями… Чаще это были чудотворы, сопровождавшие грозовые тучи на поля, и заключенные, работавшие за сводом.

Черута не накладывал на ожоги повязок – говорил, что так быстрей заживет, – но старался смазать и присыпать все повреждения до того, как Йелен проснется. Ничта считал, что давно потерял страх перед чужой болью, оставил только малую толику сострадания – чтобы не превратиться в отъявленного негодяя. Он обольщался – на семидесятом году жизни неприятно открывать в себе что-то новое…

Йелен проснулся около десяти утра и, надо отдать ему должное, крепился не меньше четверти часа – отворачивался к стене, сжимал и разжимал кулаки, кусал губы. До того, как Черута вколет мальчишке морфин, нужно успеть его накормить, и если обычно это делал Змай, то сегодня профессору пришлось взяться за ложку самому. Ничта был против морфина – Йелен и без дурманящих препаратов был не в себе. Но пирамидон перестал помогать еще три дня назад.