Мокрица, словно медленная капля воды, ползла по руке вниз. Спаска с трудом подняла руку в железе и сбросила ее на пол. Крысы, услышав звон цепи, притихли и затаились.

Интересно, просить защиты и звать на помощь – это одно и то же? Надо позвать Вечного Бродягу, может быть, он услышит ее зов из межмирья. Сюда не придет Лапушка и не прилетит Враныч, у нее отобрали не только подвеску, подаренную Волче, но и лунный камень…

Спаска поднялась на ноги – длинная, тяжелая цепь позволяла отойти от стены больше чем на три локтя, но оттягивала руки назад. Ей же непременно хотелось повернуться лицом к двери. Не было и огня, сквозь который так хорошо виден Верхний мир. Не было волшебного сундучка с колокольчиками, не было подсказок Милуша. Она давно не танцевала добрым духам, но чтобы собрать силу, способную вынести дверь, нужно было танцевать им три ночи подряд. Спаска встала поближе к стене, чтобы цепь не так сильно оттягивала руки, и посмотрела вперед.

Озадаченные крысы помалкивали.

Она пролетела по межмирью, разглядывая чужих добрых духов, слишком слабых для того, чтобы ей помочь… Межмирье оставалось неподвижным, не пускало ее в Верхний мир. Мир Вечного Бродяги – это не Хрустальный дворец, который можно увидеть всегда, когда захочешь… И сколько она ни старалась представить себе языки пламени, за которыми брезжит путь в Верхний мир, как ни вспоминала барабанный грохот, это ей так и не помогло. Впрочем, даже если бы она увидела Йоку Йелена в Верхнем мире, он бы все равно ее не услышал…

Робкая, тоскливая мелодия, что когда-то лилась из волшебного сундучка, вспомнилась легко и ярко – словно Спаска на самом деле услышала ее. Она переступила с ноги на ногу: печальная мелодия кружила голову, щемила сердце и поднимала что-то легкое в груди. Особенно здесь, в темноте, на глазах голодных крыс. Спаска перекатилась с пятки на носок и приподняла голову – так, словно из-за огненного полога на нее смотрел Вечный Бродяга.

Она танцевала для него – и знала, что он ее не видит. Напевала чуть слышно, и не могла высоко поднять руки, и кружилась, наматывая на себя звенящую, словно монисто, цепь, – и раскручивала ее обратно: медленно, шажок за шажком, то поднимаясь на носки, то сгибаясь, словно тростинка на ветру, то вскидывая лицо к потолку и подставляя его невидимым солнечным лучам, то опуская голову на грудь. Боль немного мешала, но только в первые минуты, – а потом отступила, стала почти неощутимой. Мелодия текла и не кончалась – и Спаске чудилось, что за темнотой уже мелькает белый огонь путеводной луны, зажженный для нее Вечным Бродягой.

Цепь дергала за запястья, влекла к полу, но Спаска упорно тянула руки вперед, надеясь раскрыть темноту перед собой, распахнуть невидимую дверь. Тщетно…

Мелодия иссякла, как иссякает, вязнет в тумане порыв ветра. Руки со звоном упали вниз, плечи поникли… Спаска опустилась на солому и уткнулась лицом в колени. Ночную тишину, вначале показавшуюся абсолютной, то и дело нарушали далекие звуки города – стук колотушки, цокот подков по камням мостовой, редкие крики дозорных.

Крысы, прислушавшись к тишине, снова завозились в углу. Спаске не хотелось плакать – от ужаса перед неотвратимо наступающим днем пропадали даже слезы.

От батистовой рубахи, вышитой Спаской, не осталось ничего: то, что в клочья не изорвала плеть, насквозь пропиталось кровью. Веревка изгрызла запястья до костей, вывернутые и вправленные плечи уже не так болели, как расплющенные кончики пальцев. Даже от легкого тока воздуха из приоткрытой двери они ныли нестерпимо, до слез, до крика.

А Огненный Сокол задавал вопрос за вопросом. И перед каждым ответом надо было думать, не терять голову, не ошибаться.

– Другой бы давно сбился. Даже если бы не лгал, – сказал Огненный Сокол и глянул на дознавателя. – Слышишь, Волче? Другой бы давно умолял о пощаде. Ты слышишь?

– Слышу, – ответил Волчок. Голос плохо слушался, зуб на зуб не попадал. Не от холода – от усталости. И уже не было сил сжимать зубы. Во время передышки надо глубоко дышать и не двигаться. Не тратить силы понапрасну.

– Снимайте с него сапоги, – велел Огненный Сокол подручным палача и вопросительно посмотрел на лекаря.

Тот кивнул. Волчок здоровый парень, это только кажется, что еще немного – и он умрет. Не умрет. Лекарю видней.

Двое гвардейцев подошли к Волчку спереди, один нагнулся, чтобы взяться за правый сапог, и неосторожно задел привязанную к подлокотнику руку. Боль стукнула в голову, ослепила, вышибла слезу из глаз. Волчок заскулил и откинул голову в подголовник. Обидно. Вот это – обидно. Когда есть несколько минут на отдых…

– Что вы там возитесь с сапогами? Не снять, что ли? – раздраженно спросил Огненный Сокол.

– У него двое портянок, – ответил гвардеец.

Огненный Сокол встал и обошел стол.

– Зачем тебе двое портянок, Волче? – спросил он весело.

– У меня больные почки. Лекарь велел держать ноги в тепле, – ответил Волчок. Лучше бы он купил себе сапоги по ноге, вместо тех, что раздобыл ему Змай. Огненный Сокол небось забыл, какого размера сапоги, оставшиеся в деревне на болоте.

– Да? А мне кажется, это потому, что тебе велики сапоги. А зачем, Волче? – Голос Огненного Сокола был вкрадчивым, даже ласковым.

– Я уже сказал. – Говорить было тяжело. Особенно длинные фразы. Каждый звук отдавался в пальцах и в плечах.

Огненный Сокол вдруг обошел его с левой стороны и провел рукой по тому месту, где остался шрам от сабельного удара. А потом вернулся к столу за подсвечником.

– Хватит, Знатуш! – раздраженно затянул дознаватель. – Что ты там еще придумал?

– Иди сюда. Посмотри. Это шрам?

Дознаватель, ругаясь сквозь зубы, поднялся и подошел к Волчку.

– Да тут все плеткой исхлестано, где тут шрам разглядишь?

– Вот же, смотри хорошенько. Выпуклый, сизый.

– Это от плетки рубец, никакой не шрам.

Волчок испугался. Очень. И не потому что за это Огненный Сокол будет убивать его долго и страшно. А потому что после этого дознаватель перестанет верить в историю с Красеном. И тогда все напрасно.

– Волче, это шрам? – тихо спросил он.

– Нет. У меня там нет шрама. Не было.

– Знатуш, мне это надоело! Мне пора домой!

– Ты что, не понял? Помнишь колдунью и гвардейца? Теперь все сходится. Раньше не сходился размер сапог. Теперь сходится все. Я не верю в совпадения.

– Я не понял. Ничего не понял, – проворчал дознаватель.

– Ему никто не отдавал этого приказа. Он сам. Он это сделал сам, он спасал девчонку. А, Волче? Так это было? – Огненный Сокол повысил голос.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – ответил Волчок, еле ворочая языком. Язык прилипал к нёбу. Это лишь подозрения, не доказательства. Огненный Сокол сам в это до конца не верит, ему выгодно убедить в этом дознавателя. Тогда приказа Красена не было.

– Не понимаешь? Тогда говори мне быстро, кто тебе приказал подделать разрешение, или я буду считать виноватым в этом тебя одного. И тогда…

– Я уже сказал. Приказ мне отдал Красен. Мне нечем себе помочь.

– Помнишь, как ты опрокинул ведро в землянке Чернокнижника? Помнишь? Если бы не это ведро, я бы на тебя никогда не подумал. Говори мне быстро, ты знаешь ее отца? Знаешь. И змеи тебе тогда мерещились. Ты всегда крутился рядом, ты всегда был под подозрением. Ты всегда выскальзывал у меня из рук. Теперь не выскользнешь. Давай, по порядку: где ты с ним встречался? Где встречался с девчонкой? Как передавал сведения в замок?

– Знатуш, ты бредишь, – фыркнул дознаватель. – Ты сошел с ума.

– Выйди отсюда вон! Тебя это не касается! Это уже не твое дело, а внутреннее расследование Особого легиона. Лекарь! Посмотри на его плечо. Это шрам или рубец от плетки?

Лекарь пожал плечами:

– Надо смыть кровь, приложить холод. Когда сойдет отек, будет видно.

– А когда он сойдет?

– Через час-полтора. Если приложить холод.

Дознаватель поднялся:

– Я понимаю твое желание добиться своего всеми правдами и неправдами. Но мне надоели твои выдумки. Уже темнеет, и я ухожу.