– А сапоги? Мокрые ли были сапоги?

– Я не заметил. – Волчок так и не вспомнил, шел ли в это время дождь.

– Дословно повтори его слова. Что он сказал, как только зашел?

– «Волче, доброе утро»…

– А дальше?

– Я не помню дословно.

– Ничего, вспомнишь. Не сейчас, так потом. Придется вспомнить. Вспоминай понемногу, а пока скажи: он как-то объяснил свой приказ? Или просто приказал, и все?

– Он сказал, что девочка… – Волчок заговорил медленно, делая вид, что вспоминает, на самом же деле обдумывая каждое слово, – нужна чудотворам живой и здоровой и что если Огненный Сокол боится ее побега, это не повод ломать ей ноги – пусть лучше усилит охрану.

– Это ложь! – Огненный Сокол повернулся к дознавателю, который окончательно уверился в том, что дело надо отложить. – Явлен намекал на то, что искалеченная девчонка никуда не денется. И что это наказание ее отцу, который не верит угрозам.

– Мало ли на что он намекал. Ты мог неправильно понять его намеки, – пожал плечами дознаватель. – А тут мнение чудотвора высказано прямо, без намеков.

– Но это ложь! А не мнение чудотвора!

– Ты еще не доказал, что это ложь.

– Волче, давай, начинай вспоминать дословно. И только попробуй ошибиться.

– Он сказал, что на девочку нужно сделать две бумаги…

– Как он назвал девочку? По имени? – оборвал Огненный Сокол.

– Нет. Он так и сказал: девочку. Мне показалось, он ее жалеет.

Вопросов было много. Огненный Сокол спрашивал и спрашивал, об одном и том же по нескольку раз, – но Волчок ни разу не ошибся. И дознаватель уже порывался уйти, сказав, что ему все ясно.

– Нет, не ясно! Он же лжет. Все это – вранье от первого до последнего слова. Я же его знаю, он хитрый, как лис. Он не в первый раз тут отвечает на вопросы. Он слишком хорошо знает, что надо говорить. Только в этот раз не пройдет! Волче, ты, конечно, умный парень, но не умней меня. Я верю и в твое бесстрашие, и в твою силу. Только они тебе не помогут. Если тебе заплатили за молчание, ты все равно заговоришь. Потому что лучше быть бедным и здоровым, чем богатым и больным. Потому что ни за какие деньги ты не купишь ни целые кости, ни зрячие глаза.

Волчок не хотел усмехаться – вышло само собой. Пока сомневается дознаватель, уверенность Огненного Сокола ничего не значит… Вот и пусть он сомневается как можно дольше. Нужно, чтобы он сомневался как можно дольше.

Спаска медленно опустилась на брошенный к стене пук соломы – двигаться было больно. Тяжелое железо, обхватившее запястья, мешало даже убрать пряди волос с лица, и те попадали в глаза и неприятно щекотали щеки. Факел у двери оставили нарочно – чтобы до того, как он погаснет, она успела разглядеть копошившихся в углу трех тощих крыс. И мокриц, прилипших к сырым стенам. Спаска не боялась ни крыс, ни мокриц.

Нет, она не плакала – ей даже не хотелось плакать. Она говорила самой себе, что ничего страшного не происходит, но внутри все сжималось от ужаса – и дрожь пробегала по израненным плечам. Хоровод множества незнакомых лиц кружился перед глазами. Она представляла себе дознавателей жирными и похотливыми, непременно с влажными губами и плотоядными взглядами. На деле они оказались обычными людьми: уставшими, равнодушными, скучавшими. Их равнодушие пугало сильней похоти: Спаска была для них не жертвой в пасти хищника, а досадной помехой, рутиной, предметом. Ее молчание их раздражало, как раздражает жужжание мухи под потолком, – смешно испытывать гнев от жужжания мухи. Их не трогали страдания, которые Спаске причиняли плеть и каленое железо, они видели в этом лишь средство заставить ее говорить. Они не радовались ее слезам и не обращали внимания на крик.

Она думала, что палачи жаждут чужих страданий, – нет, им было все равно. Они делали свое дело и гордились своим мастерством, как Спаска гордилась удачной вышивкой, положенной на ткань, не думая о том, что игла в ее руках колет батист. Они не чувствовали чужой боли, и это оказалось страшней, чем желание причинять боль.

Спаска каждую минуту ждала обещанного Милушем: ей отрубят ноги и посадят на цепь. Но они хотели узнать имя Волче и место, где она жила, приезжая в Хстов. Спрашивали об отце. И ждали чего-то, переговаривались, нетерпеливо оглядывались на дверь.

Шрамов на лице Спаска боялась сильней, чем боли. И сперва очень смущалась наготы, но и дознаватели, и палачи смотрели на ее тело безучастно, и вскоре Спаска поняла: нагота – это холод и уязвимость.

Грубая арестантская рубаха не согревала и не спасала от сырости, а прикасаясь к ожогам, напоминала наждак. Крысы не уходили и нисколько не испугались, когда Спаска попробовала их прогнать.

Иногда ее немного согревала мысль о том, что Волче где-то рядом, ведь он служит в башне Правосудия. И, конечно, ей хотелось, чтобы спас ее непременно Волче. Но, вспоминая, как он сражался за нее на болоте, умом она понимала, что лучше бы ему не знать, что она здесь, иначе он выдаст себя, а ее не спасет. Отец просто не узнает, что с ней случилось. А если и узнает, то не успеет добраться до Хстова. И можно было понадеяться на Вечного Бродягу и его силу, которой боятся храмовники, но Вечный Бродяга не выходил в межмирье уже несколько дней.

Перед закатом к ней заглянул ласковый и разодетый Надзирающий, сладкоголосый до оскомины. Он рассказывал Спаске о мире Добра, о том, что Добро борется со Злом в каждом человеке и Храм Добра поможет ей побороть внутреннее зло.

– А в мире Добра всегда светит солнце? – равнодушно спросила у него Спаска, до этого не произносившая ни слова. Ей давно хотелось выяснить, как Надзирающие объясняют отсутствие солнца.

– Конечно! – обрадованно воскликнул Надзирающий.

– Почему же тогда чудотворы не дают солнца нам?

– Им мешает Зло – в каждом из нас. – Надзирающий огладил блестящее платье на груди – словно съел что-то вкусное.

– Почему же тогда Зло, которому я служу, дает мне силы разгонять облака и видеть солнце?

– Оно хочет тебя обмануть, – не моргнув глазом ответил жрец.

– Понятно… – протянула Спаска и отвернулась к стене. Ничего интересного храмовники не придумали.

Дальнейшая проповедь Надзирающего пропала втуне, но он так и не утратил сладкоголосия, продолжая вдохновенно лгать.

Второй посетитель напугал Спаску гораздо сильней. Она узнала его сразу – у него на краге сидел сокол в клобучке. Он ни о чем не спрашивал, а стал медленно читать список незнакомых ей людей, пристально глядя на ее лицо после каждого имени. И Спаска заранее догадалась, что в этом списке будет имя Волче, приготовилась к этому. Ей показалось, что после его имени Огненный Сокол сделал особенно долгую паузу.

Он ушел и унес с собой факел, и в приоткрытую дверь Спаска увидела, что ее камеру охраняет Муравуш и еще один гвардеец, который ехал с ней в карете.

А за маленьким окошком под самым потолком уже погас закат, и скоро в камеру вернулись крысы, напуганные было появлением людей. Спаска не боялась крыс, но в темноте их возня и попискивание казались зловещими: словно целые их полчища наползли в камеру из всех щелей и подбирались к ногам. С тремя крысами она бы справилась даже в железе, но с таким множеством…

Она тесней прижалась к стене и почувствовала, как придавленные мокрицы пытаются выползти из-под ее плеча. От камня пахнуло сыростью и мертвой плотью: может быть, ее предшественник умер на этом самом месте? И его тело долго терзали полчища тюремных крыс? И теперь они собрались здесь в надежде, что Спаска тоже умрет. А впрочем, зачем так долго ждать? И неизвестно, что лучше: быть съеденной серыми крысами или попасть на съедение равнодушным судьям Консистории.

Спаска не понимала, что такое «молиться». Милуш говорил об этом с презрением: «вместо того чтобы делать дело, можно сидеть и канючить, чтобы кто-нибудь сделал это дело за тебя». Отец высказывался менее категорично: «Когда человеку не на что надеяться, он просит защиты у тех, кто его сильней, – но это путь слабых». Спаска представила себе, как просит защиты у сладкоголосого Надзирающего, или у Огненного Сокола, или у равнодушных дознавателей, – все они были сильней ее. Даже серые крысы были бы сильней ее – если бы заполонили камеру. Нет, молитва, о которой она столько слышала, – это даже не путь слабых, это путь глупых. Что толку просить, если тебе все равно откажут?