Бродит под мостом призрачный человек, качает головой: быть беде, не на шутку разошлась река. Не успокоится, не уснет водяной, если не накормить его досыта.

В темном доме на болоте собираются тени, множатся шепоты: жди, жди, ведьма, – скоро явится к тебе дитя, чтобы навсегда войти в одну дверь и выйти через другую. Жди, открывай свое сердце, чтобы пропустить через него жертву холода и непогоды. Ничего нет страшней ведьме-проводнице, чем вести через этот дом дитя… Плохо горит свеча, тянется над нею черная нитка копоти, поднимается под потолок, свивается в зловещие знамения. Качает головой призрачный человек под мостом, сжимает кулаки от бессилия – кончилось его время.

«…Заклинаю и прогоняю духи лукавых, аще убо в небеси или на земли, или на пути, или на распутии, или во истоце, или в реце»… – падает в воду слово за словом, шипит река в ответ, пенится: не заклясть и не прогнать лукавых духов ни самой праведной праведностью, ни самой доброй добротой, ни даже силой пустынного божка, чьим именем творится заклятие. Не заклясть и не прогнать – только растревожить, разогнать им сон на пороге долгой замы. Вздувается река, тянется змеиным своим телом к каменному домишку с крестом над крышей, и небо хлещет по крыше с крестом, и метит молнией в маленькие освещенные огнем окошки. Ни вода, ни земля, ни небо не ведают добра и зла, крутят коловорот, что сменяет жизнь смертью, а из смерти рождает жизнь…

* * *

– Нет, мой Федя никаким ведьмаком не был, – уверенно сказала баба Паша. – Мне ли не понимать, если я с таким вот тридцать лет жила! Федя не был, а муж мой, царство небесное, знал, крепко знал… В паводок, бывало, садился в лодку, брал курицу и резал ее над омутом, ближе к той стороне, где мельница. Там водяной всегда жил, под мельничным колесом.

– И как, помогало? – спросил Ковалев.

– Случалось, и помогало.

Ковалев кивнул.

– Он слова говорил, – продолжила баба Паша, – водяного умаслить. А то, бывало, и водочки в реку плеснет, и хлебца покрошит. Федя – тот нет, никогда такого не делал. И кур не резал.

Ковалев снова кивнул и полез обратно в подпол – оставалось еще четыре ящика с картошкой, свекла и морковка. Баба Паша пользовалась керосиновой лампой вместо свечей, лампа горела ярче, но осветить весь подвал не могла.

– Ох, спасибо, – причитала баба Паша, – я бы до утра ползала.

Еще один ящик, накрытый мешковиной, показался Ковалеву тяжелей других, и, с трудом подняв его в кухню, он заглянул внутрь – вместо ожидаемых банок с огурцами в ящике, обернутом промасленной бумагой, лежали четырехсотграммовые тротиловые шашки… Наверное, керосиновая лампа была вполне безопасной, да и тротил – не динамит и не порох, но Ковалев машинально отвел ее подальше от ящика.

– Ничего себе… – пробормотал он и спросил у бабы Паши: – А это что такое?

– Это? Так танамит. Федя, когда весной затор случался, лед им рвал. Тут кило́метра три колено, каждую весну заторы бывают. Раньше, бывало, если сильный паводок, военные приезжали взрывать, а потом забросили. Вот Федя у них танамит-то и доставал. На моторке ходил…

– А… другого места для динамита не нашлось? – кашлянул Ковалев. Случись пожар – тут не один дом разнесет к чертям… Килограммов пятьдесят, не меньше…

– Так Федя в лодочном сарае его держал. Это я потом уж в подпол поставила, чтобы ребятишки из сарая не таскали баловаться. Федю-то они побаивались, а меня им не страшно. Вот и лазали. Потом рыбу глушили.

– Ну-ну… – проворчал Ковалев. – А участковый как к этому относился?

– А что участковый? У него небось тоже дом у берега стоит.

Детонаторы и огнепроводный шнур Ковалев нашел в лодочном сарае.

– Коль, ты на моторке умеешь ходить?

– А то! Да и чего там уметь…

– Тогда поехали.

– Куда?

– Хотел колдунства? Поехали. Поглядим, что там за зажор.

– Ух, ерш твою растудыть, а погодка-то, а? Нелетная. – Коля потер руки. – Ну поехали.

Погодка в самом деле оставляла желать лучшего. Ледяной ветер стегал по лицу тяжелым мокрым снегом, вздыбившаяся река была похожа на огромную разъяренную змею, вблизи особенно страшную и по-настоящему опасную. Мостки ушли под воду, разве что лодку спускать с берега было проще – по размокшей скользкой грязи.

Никаких спасательных жилетов в хозяйстве ни у Коли, ни у бабы Паши не было, и когда Ковалев об этом заикнулся, оба посмотрели на него как на ненормального.

– Федя говорил всегда: «Чему быть, того не миновать», – вздохнула баба Паша. – Раньше, на станции еще, положено было жилет, а он не надевал. Неудобно, говорил.

За свою собственную жизнь Ковалев не опасался – его волновала Колина безопасность.

– Ни черта не видать, – проворчал Коля, садясь на корму. – А ну как на берег наскочим? Или на мост?

Фонари на мосту не горели, но Ковалев решил, что это к лучшему – не слепят глаза. Он давно привык к темноте и неплохо видел и открытое небо над рекой, и очертания темных берегов, и опоры моста, поднимавшиеся из пенной воды.

– Не наскочим, – ответил он Коле.

– Смирнов тоже сквозь воду видел. Тоже ночью в дождь на моторке спокойно ходил. Ты мне говори, если я не туда рулить буду.

Коля завел мотор, тот чвакнул раза два, но потом затарахтел, толкнул вперед лодку, задравшую нос, – волна разбилась о днище, рассыпалась белой водяной взвесью, окатила с ног до головы. Впрочем, Ковалев уже не замечал того, что насквозь промок. Он и хотел бы объяснить Коле, что вовсе не видит сквозь воду, но не стал орать, перекрикивая мотор.

Лодка, окутанная белой пеленой, пошла быстрей, уже не подскакивала на волнах, а лишь монотонно стучала по ним днищем. Иногда в самом деле приходилось показывать Коле верное направление, особенно на изгибах реки. И Ковалев удивлялся: неужели Коля не видит, где берега и какая глубина под моторкой? Ему это казалось очевидным, само собой разумеющимся, Ковалев не сомневался, что любой другой на его месте так же легко мог ориентироваться ненастной ночью на реке.

Чем сильней бесилась река, тем больший азарт ощущал Ковалев, тем заметней была его внутренняя дрожь. Однако он не замечал, как у него стучат зубы, и не от холода вовсе – от лихорадочного возбуждения, эйфории, восторга… Скорость, ветер и мокрый снег только усиливали этот восторг.

– Ну ты точно сквозь воду глядишь! – прокричал Коля. – Ведь ни разу со стрежня не сошли! Казанке-то хоть бы что перекат, но ты-то ведешь ну точно на корыто!

Ковалев не понял ни слова в Колиных речных терминах. А то не видно, что тут мелко… И течение сильней, и волны из-под мотора расходятся иначе, и берега изгибаются – один поднимается, другой спускается к воде… Впрочем, Ковалев не стал задумываться о том, что его интуитивное чутье глубины трудно объяснить знанием гидродинамики, тем более что гидродинамику он знал не так уж хорошо – сдал когда-то экзамен и больше никогда о ней не вспоминал.

Он умел обращаться с тротиловыми шашками, но про зажоры на реках ничего не слышал – только то, что нашел в сети, прежде чем предложить Коле принять участие в «колдунстве». К тому же о ледяных заторах информации в сети хватало, а о борьбе с зажорами почти ничего сказано не было, кроме того, что если с ними не побороться, то весной потребуется не тридцать кило тротила, а с тонну примерно.

Вокруг моторки появилась шуга. Сначала плывший по течению мокрый снег или смерзшиеся пластинки льда, которые вдали срастались в широкие поля ледяной каши по сторонам от стрежня, лениво ползли вдоль берега и цеплялись за острые выступы ледяных закраин. Течение замедлилось – ушло на глубину, – и вскоре моторка уже ломала тоненькую, в палец толщиной, корочку сплошного льда.

– Коль, а мотор не загубим? – крикнул Ковалев.

Тот покачал головой.

– Пока можно!

Ковалев не столько увидел, сколько ощутил ледяную пробку, ставшую в излучине реки. Шуга примерзала к пологому берегу с его медленным течением и широкими закраинами, а на противоположной стороне врезалась в крутой берег с разгона, мелкие льдинки накапливались, наползали друг на друга – уходили в глубину, все плотней и плотней забивая русло, а за поворотом снова наталкивались на мелководье пологого берега. С лодки не видно было края ледяной пробки – она уходила за поворот.