– Тебе теперь реку усмирять. Народ вот на бутылку сложился, три литра водки можно было взять, а то и четыре…

– Коль, вы с народом в своем уме?

– А чё? Раньше Федька Смирнов… Ну, он коньяк не любил, мы ему водку брали. Но ты-то культурный…

– Коль, я культурный, но коньяк мне не нужен. Тем более дорогой. Снеси обратно в магазин.

– Так чего, водки лучше взять? – оживился Коля.

– Нет, водки мне не надо тоже. Коль, я не ведьмак, не водяной, не шаман, и никаких танцев с бубном вы от меня не дождетесь. Если надо – могу помочь картошку из подвалов выносить.

– Картошку и без тебя вынесут, – поморщился Коля, помолчал и вскинулся: – Ну чё ты ломаешься? Как целка… Ну чё, поклониться тебе или на коленки встать?

– Совсем обалдел? Я. Не. Ломаюсь. Я ничего сделать не могу, как тебе еще объяснить?

– Да можешь. – Коля махнул рукой. – Не хочешь попробовать, стесняешься чего-то…

– Чего я стесняюсь? У меня бубна нет, чтобы на берегу сплясать.

– Заладил: бубен, бубен… Федька без бубна справлялся. И ты справишься. Подумай, короче. А я пойду, пока сарай не смыло… – Он поднялся.

– Коль, может, помочь? С сараем?

– Без сопливых… – проворчал Коля от двери. – Подумай. Люди на тебя надеются, так и знай.

Бутылку он оставил на столе.

От хлопка двери погасло две свечи…

– Обиделся, – усмехнулась Влада.

– Да и пусть обижается! – вспылил Ковалев. – Какого черта? Нашли шута горохового! Если этот Федька Смирнов дурил им головы, то я ничего из себя изображать не буду!

– «Этот Федька»… – передразнила Влада. – Он твой отец, между прочим.

– Я в этом не уверен.

Наверное, Коля еще не успел выйти со двора, когда по окнам полоснул свет автомобильных фар, – через минуту в дверь постучалась Инна. Влада лишь недовольно сложила губы, но в бутылку не полезла.

Инна не спеша подошла к столу, огляделась, взяла в руки бутылку коньяка и поднесла к свечке, разглядывая этикетку.

– Нормально. Видите, как вас здесь уважают? – Глаза ее смеялись, хотя лицо оставалось серьезным. – Вы, наверное, и представить себе не можете, какое это святотатство – купить пол-литра коньяка вместо пяти бутылок водки…

– Я не просил покупать мне коньяк. Тем более дорогой.

– Да ладно, можно найти коньяк гораздо дороже, а это так… Но самое крутое, что было в магазине. И что вы им ответили?

– «Им» – это Коле?

– Какая разница? Так что вы ответили?

– То же, что отвечу вам: я колдунством не занимаюсь. Я военный инженер, а не ведьмак.

– Знаете, почему поднимается вода? – равнодушно спросила Инна у пространства и села за стол.

– Потому что идет дождь, тает снег и ветер дует против течения.

– Не только. Ниже по течению зажор – шуга забивает русло. Там излучина, река дважды круто поворачивает, в этом месте весной всегда ледяные заторы. Если потеплеет, он, может, и прорвется. Но сейчас на улице ноль.

– И что? – насупился Ковалев.

– Нет, ничего.

Она органично смотрелась в окружении свечей, в отличие от Влады.

– Вы тоже считаете, что с заторами надо бороться при помощи шаманских плясок?

– С зажорами.

– Без разницы. Этим занимается МЧС при помощи взрывчатки или брандспойтов. У меня нет ни того, ни другого.

Инна фыркнула:

– Никакому МЧС нет дела до затопленного Колиного подвала, они считают, что зажор сам дней через десять рассосется. Но бог с ним, я не об этом хотела сказать. Вы, конечно, можете надо мной посмеяться, но сегодня ночью река возьмет себе жертву. И выберет ее сама, если не дать ее добровольно.

– И кого я, по-вашему, должен принести ей в жертву? – поинтересовался Ковалев со всем возможным сарказмом.

– Себя, – просто ответила Инна.

– Пойти и утопиться, что ли? – нервно хохотнул он.

– Не думаю, что ей нужно именно это… – как всегда загадочно произнесла Инна в пространство.

На лицо Влады, сидевшей по другую сторону стола, падала тень, а в глазах отражались свечи. И, глядя на нее, Ковалев подумал, что все женщины – ведьмы. Даже его жена. Он был уверен, что она немедленно вцепится Инне в лицо. Или в волосы.

Но Влада не поднялась с места, а, наоборот, откинулась на спинку стула.

– Немедленно убирайтесь вон, – прошипела она дикой кошкой.

Инна снисходительно и обволакивающе улыбнулась и поднялась.

– Я сказала все, что хотела сказать. Добавлю только, что баба Паша сейчас таскает из подвала ящики с картошкой… В темноте и по щиколотку в воде.

Об этом Ковалев не подумал – и теперь почувствовал себя последним негодяем. А может, и обрадовался – возможности сделать хоть что-нибудь. Инну ждала машина, и, как только она тронулась с места, он бросился натягивать резиновые сапоги.

Влада хотела пойти с ним, но так и не решилась оставить Аню одну в темном доме.

Дождь со снегом лил как из ведра, тяжелыми лепешками шлепал по доскам крыльца, но не замерзал – скользкой кашей хлюпал под ногами. Штормовой ветер бросал его и под ноги, и в лицо. Темнота показалась кромешной, и Ковалев включил фонарик на телефоне. Хтона на крыльце так и не было.

– Погода шепчет… – пробормотал Ковалев себе под нос. Происходящее более всего напоминало именно стихийное бедствие.

Фонарик пришлось убрать в рукав, брюки промокли мгновенно, по лицу потекли ледяные струи – куртка на такие ливни рассчитана не была, подошла бы, пожалуй, плащ-палатка… Поперек улицы широким потоком лилась грязная вода, смешанная со снегом, ноги проваливались в бывшие лужи – а теперь просто глубокие места.

От калитки двора бабы Паши сквозь пелену снежного ливня была видна река – бешеная, пенная, она будто кипела; болтала на волнах обломки досок, сучья, мусор, накрывала берега своим вздувшимся телом… Она была страшна, а потому еще более желанна. И Ковалев подумал даже о правоте Инны – так хотелось, чтобы кожу ожгла ледяная вода, чтобы спазмом перехватило дыхание, чтобы вокруг под струями дождя пенились волны и плескали в лицо…

Открыв двери в кухню бабы Паши, в темноте Ковалев едва не ввалился в подпол.

* * *

Поет шугоход, звенит-шуршит-пощелкивает, баюкает водяного, навевает ему зимние сны. Пригреется водяной в мягком иле, обернувшись речной травой, будто одеялом, задремлет – некрепок первый сон, как первый ледок у берега, но так сладок, так хорош…

Сбей этот первый, самый сладкий сон, долго никому вокруг не будет покоя – подскочит водяной со своей подводной перины раздосадованным без меры, раскапризничается, как дитя, начнет озорничать, не весело – зловредно. От его веселья и то жуть берет, а уж если злится водяной – берегись и стар и млад…

Шуршат по асфальту колеса, мчится к реке непримиримая доброта, готовая постоять за людской покой в поединке с силой земли и воды, – хохочет водяной над добротой, утирает слезу, и ходуном ходит река от его злого смеха. Навострит водяной уши, послушает льстивые речи, призывающие на помощь хитрого божка из далекой пустыни…

«Боже сильный, Святый Сын, Царь царствующим и Господь господствующим», – сыплются слова, полные правоты и праведности. Раздувается божок от гордости – хохочет водяной еще пуще, по коленкам хлопает – поднимается река на дыбы, заливает берега, бьется, мечется. Тревожит тех, кто не нашел покоя, поднимает с речного дна старые обиды и забытые распри, шевелит занозы брошенных походя злых слов, бередит горе, запрятанное на дне черных омутов. Стонет река, вторит ей ветер, плачет над нею дождь…

Тянет руки к жилью речная дева, шлепает босыми пятками по ледяной каше, обивает бледные ножки об острые края подтаявших ледяных закраин: если сегодня не дозовется она дитятко, до самой весны куковать ей одной в беспросветно темной воде подо льдом… А уж как бы она с ним играла, какие бы сказки говорила, какими песнями баюкала!

Но мчится по берегу серый зверь – то ли пес, то ли волк, – и прячется речная дева в воду, чтобы зверь не почуял ее, пробежал мимо.