– Он не причинил вреда Прасковье Михайловне, не бросался на людей, иначе бы его давно застрелили, жил себе с моим предполагаемым отцом тихо и мирно, да так тихо, что никто о нем и не вспоминал, – и в чем же проявлялась его дьявольская сущность?

– Он охотился на детей из санатория, – просто ответила Зоя. – На некрещеных детей. Так же как в эту осень охотится на Павлика Лазаренко.

Вообще-то от ее слов у Ковалева холод прошел по спине, хотя, конечно, чушь это была невообразимая – если бы собака убивала детей из санатория, ее бы давно извели. Но Хтон в самом деле приходил по ночам в санаторий – там его Ковалев и подкараулил.

– И тому есть доказательства? Часто его охота бывала успешной? – со всем возможным скепсисом спросил он.

– Однажды, десять лет назад, она увенчалась успехом, в остальных случаях нам удавалось спасти ребенка.

– Вовремя окрестив?

– Не только, но это самое простое и верное средство. Десять лет назад оно не помогло – мальчик погиб на следующий день после крещения. Мне не позволили совершить очистительный обряд, и я жалею, что не сделала этого без благословения. В случае с Павликом я этой ошибки не повторю. Если вы и дальше будете препятствовать его крещению, то станете виновником его гибели.

– Я буду препятствовать его крещению, потому что пока не вижу в ваших словах никакой логики. Ребенок погиб на следующий день после крещения – с чего вдруг вы решили, что крещение защищает его от собаки? Только с того, что остальные после крещения не погибали?

– Обряд крещения совершили тогда слишком поздно – зверь уже завладел ребенком. Я знаю, что говорю. – Зоя посмотрела на Ковалева прямо, не мигая, и он поверил: она знает, что говорит, каким бы глупым это ни казалось.

– Если я посажу собаку на цепь, вас это удовлетворит?

– Нет. Цепь зверя не удержит. Я хочу, чтобы вы позволили совершить над ним обряд изгнания демона.

– А если демон выйдет из собачьего тела, это будет просто собака? Не демон? – осведомился Ковалев, подумав, что это было бы забавно – посмотреть, как Зоя выгоняет из пса бесов и, удовлетворенная, на этом успокаивается.

– Думаю, что собаку, тело собаки, в котором живет демон, обряд убьет. Кроме того, демон находится под вашим покровительством, и без вашего покаяния, без отпущения ваших грехов, обряд изгнания демона не даст результатов.

– Мне показалось или это вы собирались покаяться? А теперь выходит, что каяться надо мне. Может, начать прямо сейчас?

– Боюсь, вы плохо представляете себе покаяние. Вам каяться надо перед Богом – искренне.

– А вам?

– Я раскаялась перед Богом. И отец Алексий отпустил мне смертный грех, принял на себя, хотя и не должен был этого делать. Потому теперь искупление моего греха – это спасение не моей, а его души. Покаяться перед вами – сделать еще один шаг к искуплению.

– Покаяться или получить прощение? – уточнил Ковалев.

– Раскаяние предполагает мольбу о прощении, – назидательно, а не смиренно ответила Зоя.

Ковалев снова покивал: удобная штука – покаяние… Ты каешься, молишь о прощении, тебя вежливо прощают, и совесть твоя чиста.

– И в чем же вы хотели покаяться передо мной?

– Я виновна в гибели вашей матери. Я вызвала к жизни демона, который ее убил.

– Зачем же винить себя в гибели моей матери, если вы всего лишь вызвали демона… – пробормотал Ковалев, находя происходящее излишне театральным. – Мы в детстве, помнится, тоже вызывали Пиковую даму, но я же не виню себя в смерти Германна…

– Я сделала заговор на смерть вашей матери.

То ли столь болезненное признание ослабило «цыганский гипноз» Зои, то ли Ковалев сам внезапно прозрел, но тут ему стало невыносимо смешно… Инна говорила, что Зоя всю жизнь замаливает какой-то грех. Бедняжка… Трудно сказать, сколько женщин делает заговор на смерть подружек, но, наверное, немало. В лагере как-то раз девчонки делали заговор на смерть своей злобной тренерши – Ковалев с друзьями подглядывал за ними через окно и на самом интересном месте просунул в форточку швабру с белой тряпкой. Эффект был потрясающий, его чуть из лагеря не выгнали…

Серьезность на лице Зои, ее искренняя вера в то, что заговор на смерть способен кого-то убить, ее приход, ее многолетние терзания – все это было невозможно смешно. И Ковалев, как ни старался сдержаться, сначала прыснул в кулак, а потом все-таки расхохотался – до слез. Пожалуй, это было невежливо. Даже, наверное, оскорбительно.

Зоя смотрела на него с каменным лицом. И, отсмеявшись и утерев набежавшие слезы, Ковалев выговорил:

– Извините.

Его тут же снова разобрал смех, он еще раз смахнул слезы и сказал:

– Это нервное. Извините.

От собственных слов опять стало смешно, но он сдержался.

– Я всю жизнь благодарила Бога за то, что Он помог вам в ту страшную ночь, – сказала Зоя. На ее каменном лице Ковалев не заметил христианского всепрощения.

– В ту страшную ночь, если я ничего не путаю, мне помог мой предполагаемый отец, а вовсе не ваш бог. – Смеяться расхотелось. – Я в полной мере ценю ваше раскаяние. Остановимся на том, что вы желали смерти моей матери, но зарезать или отравить ее побоялись.

Зоя сузила глаза.

– Да, я ее не зарезала. Я натравила на нее собаку, когда она с вами на руках шла через мост. Ваша мать всю жизнь боялась собак, и когда впереди показался поезд, она не могла остановиться в нише, где его можно было бы переждать, потому что убегала от собаки. Она не могла постоять, прижавшись к перилам, – тогда бы ее настигла собака. И она, спасая вас, прыгнула в воду. Может быть, это было глупое решение с ее стороны, но другое ей в голову не пришло. Ваша мать отлично плавала и была уверена, что выплывет. Она не учла удар о воду при падении с такой высоты. Ее тела не нашли, и теперь никто не сможет сказать, что ее убило.

Наверное, Зоя снова включила «цыганский гипноз», потому что Ковалев нашел эту версию самой правдоподобной из всех предложенных. Не то даже, что Зоя натравила собаку на его мать, а то, что за его матерью гналась собака. И, вспомнив волны злобы, которые пес мог катить на человека вместе со страшным рыком, поверил, что напугать женщину с ребенком собаке ничего не стоило. Будто бы вдалеке снова послышался шум поезда – и вспомнился зверь в комнате, освещенной красным фонарем.

– Я не знаю, зачем вам так нужно, чтобы я поверил в вашу виновность в смерти моей матери.

– Это шаг к искуплению. – Зоя опять смотрела прямо и открыто.

– А не было ли шагом к искуплению покаяние в милиции? У убийства нет срока давности, его бы вряд ли сочли предумышленным – одна девочка травит собакой другую девочку, а тут внезапно из-за угла появляется поезд… Вас бы даже на зону не отправили – условно бы года два дали. Конечно, после этого вы бы вряд ли стали старшим воспитателем в санатории… Судимость есть судимость. Но разве искупление не важней?

– А кто вам сказал, что я не каялась в милиции? К сожалению, они уже закрыли дело и не собирались открывать его снова.

– Удобный момент для покаяния вы выбрали. А менты какие молчаливые попались! Но, предположим, так оно и было. Что вы хотите от меня после этого?

– Это была та самая собака, которая лежит сейчас у вас на крыльце.

– В это я вряд ли поверю. Но, предположим, эта собака очень похожа на ту. И обладает теми же свойствами пугать женщин и детей с фатальными для тех последствиями. Что теперь? Надо окрестить Павлика Лазаренко? Изгнать из собаки бесов? А мне покаяться и получить отпущение грехов? Это мало похоже на смиренную мольбу о прощении. Или вы думали, что я оценю ваш жест доброй воли, прощу вас по христианскому обычаю, немедленно уверую в Господа и встану на вашу сторону?

– Эта собака угрожает вашему ребенку. И Павлику Лазаренко. Я всего лишь хочу, чтобы вы это поняли.

– Не понял – поверил. Вы хотите, чтобы я в это поверил. Я верю, что большая собака может быть опасна. Для моего ребенка особенно, для Павлика – сомнительно. Где собака – и где Павлик. Но, предположим, по ночам собака бежит в санаторий и крутится под окнами. Павлик что, дурак ночью выходить на улицу? А двери в корпус теперь запираются.