Ясной холодной ночью, когда черная вода блестит в лунном свете, тени с речного дна не отваживаются выйти на берег – кроме тех, кому нечего бояться.

Мчится по кромке воды серый зверь – то ли волк, то ли пес, – разбрызгивает смоляную воду, ловит носом ветер. Быстрей, еще быстрей! Бьется, рвется звериное сердце – то в надежде, то от отчаяния. Ветер не приносит запахов, вода их не хранит, но кроме чутья носом есть у зверя другое чутье – оно лежит где-то в животе тяжелым острым камешком, царапает нутро болью, которая никогда не успокоится, давит тоской, которая никогда не пройдет. И лишь иногда острый камень превращается в прохладный воздух, распирает грудь глубоким дыханием, рвет сердце ожиданием короткого счастья – и мчится серый зверь по кромке воды навстречу тому, кого любит – живого ли, мертвого – и будет любить до последнего своего вздоха.

Сидит на камнях у воды будто человек, смотрит на другой берег – освещает его луна, и не разберешь в ее обманчивом свете: наваждение ли это, игра ли теней, отражений? Захлебывается восторгом зверь, припадает на передние лапы и, не смея верить в счастье, на брюхе подползает к ногам призрачной тени, поскуливает кутенком… Призрачная рука ласкает звериную голову, треплет уши, мнет, перебирает густую шерсть на шее. Горячий язык зверя судорожно ловит руки, мокрый нос тычется в ладони – задыхается зверь от мучительной радости и не может, не умеет вылить ее, высказать, выплакать.

– Твое место в аду! – звенит в лунном свете злой голос маленькой женщины – но тут, возле кромки воды, у ног хозяина, зверя не пугают ни нашептанные ею заговоры, ни магические предметы в ее руках.

Человек смеется в ответ, хлопая рукой по колену.

– Ох, ну какая же ты дура… Ты со стороны-то на себя глянь, колдунья херова!

– Ты с толку меня не собьешь, не заморочишь. Мертвым не место среди живых. Именем Господним, убирайся прочь, в преисподнюю! И пса-демона забирай с собой!

Змеиным шипом слетают с ее губ частые слова колдовской молитвы, и в другом месте они бы имели силу – но не здесь. Вязнут слова в смоляной воде могучей реки, как репьи в звериной шерсти: течение унесет их прочь – в вечность.

– Демона, говоришь? – смеется человек. – Вот была ты дурой, дурой и осталась. Шепчи, шепчи себе – еще чего-нибудь нашепчешь. Не страшно, не? Конечно, оно большая разница – от бога твоего шептать или от нечистого духа.

Маленькая женщина не отвечает, сыплет злыми словами еще чаще, еще истовей.

– Это еще посмотреть, кто из нас двоих мертвей. Вечной жизни хочешь? Вечная жизнь – это смерть, дуреха… Тебе мгновение одно отведено на этой земле, и на что ты его размениваешь? На мечты о смерти? – В насмешливом голосе человека проступает горечь.

Его слова пугают женщину, но она лишь встряхивает головой, прогоняя сомнения.

– Что, страшно? Это потому, что вы, веруны, больше всего правды боитесь. Пес-демон ей не угодил! В преисподнюю его! Именем Господним! – Человек снова смеется. – Что-то не выходит у тебя его в преисподнюю отправить – наверное, надо побольше молиться да построже посты соблюдать, верное средство против всех напастей. Или, может, подвиг какой совершить? Не мыться там неделю… Не, ну с псом Бог тебя услышал, конечно, – он послал тебе меня. Не пойму только, почему тебя от этого так крючит. Вот Танька сразу сообразила, что тут я рулю и со мной надо дружить.

– И ныне, и присно, и во веки веков! – Голос женщины поднимается от шепота к звону и снова падает последним тихим словом: – Аминь…

Она вскидывает голову и шагает вперед, выставляя перед собой тяжелый крест.

– Именем Господним!

Человек хохочет, согнувшись и смахивая слезу с глаз.

– Не, ну не дура? Не действует на меня, не действует. Но я серьезно тебе говорю: не злоупотребляй, а то в самом деле сработает.

Он легко поднимается на ноги, знаком зовет зверя и идет прочь по кромке воды – в темноту под мостом.

К утру наспех заклеенная пластырем ранка разболелась так, что Ковалев проснулся на час раньше времени. Вечером он нашел лишь засаленный рулончик пластыря – тот валялся среди отверток и плоскогубцев, применялся как изолента и для медицинских целей явно не предназначался. За ночь пластырь пропитался желто-зеленой сукровицей, ранка покрылась нехорошим налетом, а вокруг руки расползся черно-синий кровоподтек – от удара звериных челюстей. Ковалев обшарил все выдвижные ящики в доме, пока не отыскал сложенные в жестяную коробку из-под печенья бинт, вату и марлевые салфетки. В холодильнике хранился йод и початая бутылочка с перекисью – срок хранения обоих вышел лет десять назад, но выбирать не приходилось.

Перевязка принесла облегчение не сразу, и Ковалев подумывал даже, что надо бы обратиться к врачу, но повод показался ему несерьезным. Бабушка когда-то готова была тащить его в травму из-за любой царапины, но дед в таких случаях говорил, что ее прямо из травмы отвезут в сумасшедший дом, а ребенка засмеют, и правильно сделают.

Утро было ледяным и кромешно темным. «Настоящее динго» Ковалев увидел по дороге в санаторий – пес сидел далеко впереди на железнодорожной насыпи, в синем свете семафора. Будто нарочно выбрал такое место, где его будет хорошо видно. И, показалось, пристально смотрел на Ковалева – то ли с укором, то ли со злобой, то ли с угрозой.

Лопата стояла рядом с дверью, прислоненная к стене.

Инны за завтраком не было, и Ковалев не сразу вспомнил, что по понедельникам у нее выходной. Беседовать с Зоей Романовной ему не хотелось, и для разговора о незапертой на ночь двери он выбрал Татьяну Алексеевну.

Та приняла его в своем кабинете радушно, с широкой улыбкой.

– Заходите, садитесь! Как Владе Всеволодовне у нас понравилось?

– Спасибо, она осталась довольна. Я хотел поговорить о другом.

– Я вас внимательно слушаю. – Татьяна улыбнулась еще шире.

Ковалев заранее обдумал, как не выставить себя чокнутым в этой истории, и нагло соврал:

– Аня пожаловалась мне, что ночью по коридору санатория ходит собака. Я ей не поверил, конечно… Но дело в том, что я не раз встречал большую злую собаку вечером около санатория, она даже пробовала на меня броситься. Говорят, в поселке много бродячих псов, и я подумал, что здесь пес может искать себе пропитание…

Лицо Татьяны Алексеевны менялось на глазах – улыбка застывала уродливой кривой гримасой и нервно подергивались уголки рта.

– Нет, ну это же совершенно невозможно… – тихо, почти шепотом, выговорила она. – Бродячая собака в детском лечебном учреждении…

– Я тоже так считал, но решил на всякий случай проверить. Дети могли выдумать собаку в коридоре, увидев ее под окном, например.

– И… что?..

– Я встретил собаку возле котельной, это было незадолго до полуночи. Она меня увидела и убежала, конечно. Но дело в том, что задняя дверь была не заперта, собаке ничего не стоило ее толкнуть и войти в корпус.

– О господи… – пролепетала Татьяна. – Мы никогда не запираем эту дверь, повара приходят, когда все еще спят… Я даже не знаю, где может быть ключ…

Ее испуг не вязался с ее словами. Она сразу поверила, что собака может бродить ночью по корпусу, – Ковалев и сейчас сильно в этом сомневался. Уличные собаки обычно не столь отважны… Верующие, может, и боятся нечистой силы, но как-то иначе – с праведной брезгливостью.

– Надо, наверное, врезать новый замок… – продолжала мямлить главврач.

– Я рад, что с бродячими собаками вы не собираетесь бороться при помощи святой воды, – кивнул ей Ковалев.

Ее лицо стало белей потолка, и она замотала головой – будто Ковалев был строгим учителем, а она маленькой девочкой.

– Нет-нет-нет! Никакой святой воды!

Он даже усомнился в искренности ее веры.

Татьяна налила себе воды из графина, сделала глоток и поперхнулась.

– Извините… – хрипло сказала она, прокашлявшись.

Ковалев раздумывал, говорить ли с ней о крещении Павлика, но ее страх и замешательство развеяли сомнения.