- Мне тоже так показалось, - заметила Дана. - Я думала, он тебя покалечит.

- А между тем, даже кровь из носа не пошла.

- Что ты хочешь этим сказать? - спросил Родомил.

Млад ничего не хотел этим сказать. Он просто рассуждал вслух, надеясь уложить в голове то, что понял в тот миг, когда падал в снег, выпуская из рук Градяту. И еще оттягивал время, чтобы не обмануть Родомила.

- Вы видели белый огонь? Огонь, которым горит сера? Или его видел только я?

- Я видел короткую вспышку. Как будто лезвие мелькнуло в воздухе и исчезло, - Родомил снова нагнулся к рубцу на груди Млада, - и его движение соответствовало этой ране.

Он вдруг подошел к двери и снял с гвоздя полушубок Млада.

- Ты можешь сказать хотя бы, что ты чувствовал? - опять спросил Родомил, разглядывая нетронутый волчий мех.

- Он воспользовался силой, которая ему не принадлежит, - вздохнул Млад. - Он не должен был этого делать так откровенно. Он выдал себя… Он выдал их всех… И… мне не надо спрашивать богов, кто питает их этой силой…

Родомил подался вперед, глаза его вспыхнули, как у охотничьего пса при виде дичи.

Млад отвернулся и спрятал глаза:

- Я не хочу сейчас говорить об этом. Я должен это понять. Я этого пока не понимаю.

Суд новгородских докладчиков, состоявший из десяти человек - по двое от каждого из пяти концов, - встретил Млада презрительным напряженным молчанием. Мишина мать, заплаканная, утиравшая глаза кончиком платка, взглянула на него, как и положено смотреть на убийцу единственного сына, и Млад подивился, почему она не кинулась на него с кулаками у самого порога. Рядом с ней сидел отец Константин - ненависть остро кольнула в грудь, а ведь Млад никогда не испытывал ненависти, он считал, что вообще на нее не способен. А тут неожиданно разглядел в проповеднике не противника, не виновника смерти мальчика - врага. Так же как огненный дух, поднимая меч, видел перед собой врага, а не противника. Зримая черта пролегла между своими и чужими, как на войне, и отец Константин стоял по другую ее сторону; Млад ощутил эту черту внезапно, увидел ее так ясно, будто кто-то натянул между ними прочный канат.

Накануне Млад тоже хотел убить врага, но это был явный враг, враг, не скрывавший своих целей. Теперь же перед ним сидел враг совсем другой - враг, которого нельзя убить, которого нельзя даже объявить врагом. Потому что мирная его проповедь, кажется, не несет в себе войны…

И в то же время отец Константин не шел ни в какое сравнение с Градятой: Градята знал, что делает и зачем. Градята, опасный и сильный, служил своим целям безвозмездно; этот же проповедник не знал, кому служит. Он не видел и не слышал своих богов, он даже не знал, как такое возможно. Он походил на кинжал - бездумное орудие в чьих-то руках, на прикормленного пса, верящего хозяину a priori, за сытость.

Презрение к проповеднику, не слышащему своих богов, мешаясь с ненавистью, рождало омерзение и неприязнь к самому себе: если враг стоит выше, это поднимает человека над собой, делает сильнее; если же враг не стоит тебя и побеждает - чувствуешь собственную никчемность.

Хорошо, что Дана осталась за дверью, вместе с ректором и деканом. Млад не хотел, чтобы она видела его в эти мгновенья, не хотел ни поддержки, ни помощи: происшедшее только его вина, его и никого больше. Суд новгородских докладчиков был особым судом: десять судей и обвиняли, и защищали, и выносили решение. Они одни. Ответчик мог позвать свидетелей в свою пользу, но, говорили, иногда получалось только хуже. Млад мог позвать лишь шаманят, но делать этого не стал. Да и кто бы их слушал?

Сова Осмолов сидел с краю, скромно, совсем не так, как подобало его положению. Впрочем, он всегда отличался от остальных бояр - и подвижным, сухощавым телом, и быстрым взглядом, и напускной простотой: искал признания новгородцев. Он разглядывал Млада с нескрываемым любопытством, без неприязни, с наигранной суровостью. Лицедей! Лицедей деланный, не прячущий своей полушутливой игры, в которую почему-то верят все вокруг. Любопытно, какой он внутри, наедине с собой? Млад поймал взгляд боярина и потряс головой - под одной личиной пряталась другая, под ней - третья, четвертая, и так до бесконечности. Этот человек вообще не имел себя, он играл с самим собой так же, как с другими, он откровенно лгал самому себе, знал, что лжет, и нисколько этой лжи не боялся.

Скромный писарь зачитал иск Мишиной матери под ее неуверенные кивки и бежавшие из глаз слезы: она не понимала, что происходит, она не имела к этой бумаге ни малейшего отношения, она была раздавлена горем так давно, что оно стало ее естеством. Для нее Миша умер не три недели назад, а летом, когда отец Константин сказал ей о том, что мальчик все равно умрет и бороться надо за его вечную жизнь, а не за мгновенье, оставшееся ему на этом свете. Млад вспомнил ее глаза в тот день, когда забирал Мишу с собой: даже тени надежды не мелькнуло в них, когда доктор Велезар говорил о том, что мальчик может остаться в живых. И когда она приезжала в университет, то уже давно попрощалась с сыном. Знала ли она о силе материнской любви, способной пробиться сквозь белый туман вопреки воле богов? Наверное, отец Константин ничего не говорил ей об этом.

Млад вспомнил, как, захлебываясь болью и ужасом, звал маму на помощь: только мама могла спасти его, прогнать человека-птицу, забрать его домой! Он так хотел домой! И она услышала его, она обнимала его - он чувствовал ее руки, ее губы на холодном от пота лице, видел ее глаза, и в них - надежду на его возвращение, которую нельзя было предать!

В глазах своей матери Миша не видел надежды. Млад не считал себя вправе винить ее в чем-то, но ощущал неприязнь к этой женщине. Тогда ему казалось, что неприязнь эта - всего лишь щит, прикрывающий его от ее обвиняющего взгляда. Но нельзя же настолько полагаться на чужое мнение! Нельзя же слепой верой заменять свое ощущение мира! Женщины гораздо тоньше чувствуют мир… Зачем же она поверила этому пустому, не понимающему своих богов жрецу? Неужели она не видела, что он пуст, пуст?!

Млад долго собирался с духом посмотреть ей в глаза. Он хотел, чтобы она поняла: он виноват. Он действительно виноват. И его горечь от потери ученика не сравнить с ее горем. Но увидел в ее глазах совсем не то, что ожидал: она не верила ни его взгляду, ни его словам. Она ни о чем не думала, она не хотела думать. Она разучилась даже чувствовать. Отец Константин сказал ей, как она должна относиться к убийце своего сына, и она поверила в то, что он и есть убийца. Соломенная кукла в руках пустого жреца… Какой безжизненный союз.

А между тем иск был написан полуграмотным языком женщины ограниченного ума и состоял из набора вздорных слов: забрал дитятко на смерть, обманул его родных, отвратил мальчика от веры, соблазнил пустым обещанием, сговорился с темной силой и принес мальчика ей в жертву. Иск звучал настолько нелепо, что Млад мог лишь покачать головой: неужели отец Константин не мог помочь бедной женщине написать что-нибудь более вразумительное?

Чернота Свиблов поднялся с места, как только писарь закончил читать обвинение. Он нисколько не походил на Осмолова: личина, надетая на него, срослась с лицом. Единственная личина, под которой прятался холодный и насмешливый расчет: у этого человека не было совести. Совесть Осмолова заплутала между его бесконечными личинами, Свиблов же давно избавился от столь обременительной части своей души. Он не прятал глаз, он смотрел на Млада откровенно и свысока.

- Обвинение у меня сомнений не вызывает, - сказал он густым басом, - мне бы хотелось понять причину убийства отрока. Я думаю, все не так просто, как может показаться на первый взгляд.

Сказать, что Млад удивился, - ничего не сказать. Вот как? Здесь собрались не для того, чтобы доказать его вину? Она не вызывает сомнений? И речь идет не о том, каким он оказался учителем, а о преднамеренном убийстве отрока?

- Всем известно, - продолжал Свиблов, - что разрешение на строительство церквей и проповедь Христа в Новгороде щедро оплачены не только серебром, но и купеческими соглашениями о провозе товаров в Европу и военными союзами с ближайшими соседями. Препятствия, которые мы сеем на пути христианских проповедников, обернутся для нас разрывом этих соглашений и союзов. И сейчас, когда идет война, это на руку нашим врагам. Настолько на руку, что я не верю в случайность и опрометчивость подобного поступка. Я думаю, речь идет о целенаправленном, сознательном расшатывании нашего согласия с Европой и Ганзейским союзом. Сообщение о грубом вмешательстве в деятельность проповедника уже ушло не только к главам ортодоксальной церкви, но и получено самим папой в католическом Риме. Я не стану утомлять суд чтением откликов на это сообщение, скажу только: меня спрашивают строго и с подозрением - не хочет ли Русь порвать столь выгодные для нее отношения с представителями христианских церквей? Хочу отметить: при попытке проповедников спасти мальчика на них спустили цепных псов, словно ждали их появления и готовились к похищению отрока заранее.