Млад слушал эту речь приоткрыв рот. Да он наивный мальчишка! Родомил был прав: его признание не имеет ровно никакого значения. Здесь, на суде докладчиков, готовится слушанье на княжьем суде. И вечные враги, Осмолов и Свиблов, снова объединяются, теперь для противостояния главному дознавателю. Млад еще вчера чувствовал себя пешкой, которую разыгрывает Родомил, теперь же увидел, что против пешки выбрасывают в игру фигуры потяжелей Родомила. Ощущать себя щепкой, которую течение несет в стремнину, было неприятно: свобода воли не значила здесь ничего. Млад не испытывал страха, происходящее напомнило ему гадание в Городище, когда он всеми силами старался сохранить себя, каплей растворяясь в общем потоке. И сначала ему казалось, что для этого нужно всего лишь отмежеваться от происходящего, отстраниться, выйти из игры, но теперь стало понятно: никто не позволит ему просто так отойти в сторону.

И постепенно, сквозь удивление и обиду, сквозь ощущение своей беспомощности, Млад начал осмысливать слова, сказанные Свибловым, - всю чудовищность сказанных им слов. Значит, смерть Миши была заранее оплачена серебром? Торговыми и военными союзами? Кому оплачена? Кто заключал военные союзы, если князь, по сути, еще дитя? Помнится, Борис хотел запретить строительство христианских церквей на Руси и разрушить союзы при этом не боялся. Значит, не спор о вере решал Мишину судьбу, а чья-то выгода? И назвать ее выгодой для Новгорода не поворачивался язык.

Мальчик был продан огненному духу с мечом, продан! И, если верить Свиблову, христианский мир требует от него ответа: где обещанная жертва? Кто посмел нарушить условия сделки? Кто посмел вмешаться?

Мозаика из смутных образов, плававших в голове, вдруг схлопнулась, легла на плоскость и превратилась в четкий и яркий рисунок. Белое пламя, огненный дух, Градята, вече, война. И отец Константин, и Свиблов с его союзами и серебром - зримая черта между своими и чужими. Волхв-гадатель, считающий, что будущего не знают даже боги, вдруг увидел это будущее во всем его безобразии. Нет, он не пешка в игре Родомила. С чего он это взял? Неприязнь к Родомилу, глупая ревность, страх перед собственной совестью, перед взглядом Мишиной матери, перед грубыми руками в незажившей ране? С чего он решил, что игра Родомила его не касается? Вот же сидит отец Константин, враг, настоящий враг, купивший Мишину смерть! Вот стоит мздоимец Свиблов, продающий новгородцев чужим проповедникам!

- Не боишься, Чернота Буйсилыч, что и тебя завтра на княжий суд потащат? - тонко захихикал житий человек с Плотницкого конца, и его смешок нехотя подхватили остальные.

- Мне бояться нечего, - Свиблов приподнял верхнюю губу, оборачиваясь к говорившему, - я своего мнения не скрываю и ни на кого не оглядываюсь.

- С такой поддержкой-то, чего оглядываться! - усмехнулся боярин с Гончарского конца. - Сам папа Римский подмогнет, случись что!

- Ты балагана не устраивай, - Свиблов сузил глаза.

- Да нет, Чернота Буйсилыч, это не я, это ты балаган устроил. Предателей вече судит, посадник разбирательство ведет и перед Советом господ ответ держит. Так что ты не нам, ты Смеян Тушичу все это рассказывай. Наше дело маленькое - защитить несчастную женщину, потерявшую единственного сына. Вот отсюда и пляши. А то развел - папа Римский ему письма пишет!

- Смеян Тушичу мы вместе грамоту составим, - подал голос Сова Осмолов. - И пусть благодарит новгородских докладчиков - за него его работу делаем.

Млад слушал их перепалку и видел, что из десяти человек ни один не станет его защищать. Их не тревожило, виновен он или нет, они осудили его заранее и решали, как половчее записать это осуждение на бумагу. Когда речь зашла о том, виновен он в смерти или в убийстве отрока, кому-то наконец пришло в голову задать вопросы и ответчику.

- Ну, признаешь ты себя виноватым? - нехотя спросил Чернота Свиблов, словно и задавать этого вопроса не стоило. Спросил, тут же отвернулся и что-то зашептал писарю на ухо.

Млад растерялся: он ждал именно этого вопроса и давно подготовил ответ, но вдруг понял, что придуманные им слова никуда не годятся.

- А? - Свиблов недовольно посмотрел на Млада, как на ученика, не знающего урока.

- Я… - начал Млад, - я не убивал мальчика, я не смог его спасти.

- Да ну? И от кого же ты его спасал? - тяжело вздохнул Свиблов.

- От того, кому ты его продал, - тихо сказал Млад и глянул боярину в глаза.

Свиблов на это только улыбнулся - легкой, снисходительной улыбкой победителя. Но слова Млада не оставили равнодушным отца Константина.

- Подобные обвинения оскорбляют христианскую церковь, - он поднялся с места. - Я требую, чтобы этот человек взял свои слова назад или ответил за них по закону!

- Я пока не упоминал христианской церкви, - Млад не смог сдержать усмешки, - и своих слов я назад не беру: я волхв. Это жрецам христианского бога позволено лгать и бросаться словами. Любой шаман подтвердит: если бы мальчик не пошел навстречу зову богов, он бы умер. Щедро оплаченная проповедь отца Константина вела его к смерти.

- Однако пока он находился в руках проповедника, он был жив, - сказал Сова Осмолов. - Оказавшись же в руках так называемого учителя, мальчик умер через десять дней.

Млад скрипнул зубами: ему не хотелось объяснять этим людям, что такое воля к жизни и почему проповедь христианского бога отняла у Миши эту волю.

- Я не смог его спасти, - повторил Млад. - Если это расценивать как виновность в его смерти, то я в ней виновен.

- Запиши, - кивнул Свиблов писарю, - он признается.

Млад, конечно, подивился такому выводу, но спорить не стал.

- Так как писать-то? В смерти или в убийстве?

- Да пиши «в смерти», какое уж там убийство, - сказал самый старый из бояр, с Загородского конца. - Все равно Сове Беляевичу за него платить.

Суд докладчиков сдержанно посмеялся.

- Это еще неизвестно, - усмехнулся Осмолов. - Я надеюсь на справедливость княжьего суда.

Смех стал громче и откровенней.

Несмотря на то что итог заседания был ясен, суд продолжался еще часа два: обсуждали грамоту с его решением, потом сочиняли письмо посаднику. За это время Родомил привел доктора Велезара и темного шамана с врачебного отделения, свидетельствовавших о невиновности Млада. Их вежливо выслушали, но грамоты переписывать не стали. Млад, все это время стоявший перед судом, устал и мечтал только о возвращении домой. Даже ненависть к отцу Константину поутихла, превратившись в презрительную неприязнь. Снова появилось ощущение, что его, как щепку, несет течением и он не в силах что-то изменить. Его слова тонули в вязком болоте равнодушия «больших» людей; при всей их нелюбви друг к другу, «малый» человек был им чужим, принадлежавшим другому миру, он их попросту не волновал.

Грамоту с решением зачитали при открытых дверях, в палату зашли и ректор с деканом - как представители общины, и Дана, и доктор Велезар. Родомила не пустили, но он и не рвался встречаться с новгородскими докладчиками в их вотчине.

Едва писарь закончил чтение, Млад не удержался и спросил:

- Теперь, наконец, я могу уйти?

- Иди, - милостиво махнул рукой Свиблов, поднимаясь со стула. - Утомил до невозможности!

Дана посмотрела на боярина горящими глазами и взяла Млада за руку, удерживая на месте. Остальные заседатели тоже торопились разойтись.

- В грамоте не указан срок уплаты виры, - сказала она громко, - вы забыли об истице.

- Ах, срок… - Свиблов подозвал писца. - Напиши, неделя. Со дня оглашения.

- Чернота Буйсилыч, - Сова Осмолов, успевший проскочить к двери, остановился, - ты меня без ножа режешь!

- Не обеднеешь, - рассмеялся кто-то, а потом добавил: - Надейся на справедливый княжий суд!

Вернувшись в университет, Млад направился домой, где на него с расспросами накинулись шаманята. Но, несмотря на поддержку Ширяя и заботу Добробоя, странная тоска глодала его и глодала допоздна. Он думал об отце Константине, о боярах, об огненном духе и о вчерашней схватке с Градятой: происходящее казалось ему странным, неправдоподобным. Как Градята, наделенный potentia sacra, наделенный способностью слышать своего бога, может быть связан с бестолковым, пустым проповедником? В них не было ничего общего, они стояли слишком далеко друг от друга.