Не любят и тех детей, которые резко выбиваются из поведенческой парадигмы коллектива. Например — бегают стучать учителям, одеваются в «отстойную» одежду, неопрятны, ну и…так далее. Школа — это модель внешнего мира, и дети в ней готовятся встретить жизнь такой, какая она есть на самом деле. Если ребенка воспитывали дома, он мало общался со своими сверстниками — ему в школе придется очень туго.

— Ну, ну…все будет хорошо — приговаривала Настя, и голова Меррель темнела где-то в подмышке. На запястье Насти что-то капнуло, и голос Меррель, ставший теперь нормальным голосом пятнадцатилетней девочки, удивленно сказал:

— Слезы…у меня — слезы. Ты знаешь, я не плакала очень давно. Храм учит, что плакать нельзя. Это выражение чувств, а чувства надо гасить. Нельзя, чтобы окружающие видели тебя плачущей.

— И ты никогда, совсем никогда не плакала? — удивилась Настя — Совсем-совсем?

— Плакала — вздохнула Меррель и посмотрела вверх, в лицо Насти — В основном от боли. Мужчины очень жестоки. Они не считают женщин за людей. Особенно, если это рабыня.

— И ты никогда не пробовала убежать?

— Куда бежать? — грустно усмехнулась девушка — Наста, ты же взрослая девушка. Ты старше меня. Неужели не понимаешь? Ты сегодня попробовала, что такое ошейник. И что ты ощутила?

— Я думала — умру! — созналась Настя — Такого у меня никогда не было! Такой боли! Это все равно, как если бы я сломала ногу, только…я — вся эта нога. Сплошная боль!

— Она могла быть и еще сильнее — так же грустно ответила Меррель — Гораздо сильнее! Такой сильной, что твое сердце разорвется пополам. А можно сделать и так, чтобы ты испытывала боль постоянно — каждый миг своей жизни. Не такую сильную, как он может дать, но такую, чтобы ты не могла спать, чтобы каждое движение давалось тебе с трудом. Это очень плохо, поверь мне, я знаю.

— И тебя… — начала Настя, и замолчала.

— Да — просто кивнула Меррель — Неделю. Я думала — умру. Я бы, наверное, не выжила, но…я умею отстраняться от боли. Уходить от нее. Сегодня вот только не сработало…не смогла.

— Из-за меня? — поняла Настя.

— Из-за тебя — кивнула Меррель — Переживала за тебя, и не могла сосредоточиться. Потому мне было очень больно.

Она помолчала, будто собираясь с силами, и наконец продолжила:

— Знаешь…Эдгель, конечно, негодяй. Но если ты думаешь, что он хуже всех на свете, то ошибаешься. Не хочу тебя пугать, но завтра ты отправишься на встречу с теми, кто гораздо хуже его. Это высший цвет общества — главы кланов, дети глав кланов, самые богатые, самые влиятельные люди нашей империи. Все они, как один — негодяи. Хороший, добрый человек не может пробраться в высшие круги общества и заработать такие деньги — если только он не коварен и безжалостен. Для них человеческая жизнь не стоит совсем ничего. Если только это не жизнь его близких. Рабы, и тем более рабыни — для них просто игрушки, которые можно сломать и выбросить, если наскучат. А можно с ними и поразвлекаться особым образом…теша свои мерзкие наклонности. Наста, Наста…как ты могла попасться? Почему ты пошла с Аскером? Как ты могла не понять, куда тебя ведут? Ты же умная, сильная девушка! Ты много знаешь! Как так случилось?! Я маленькая, беззащитная, понятно, что со мной можно сделать все, что угодно. Но ты?! Если бы ты подняла шум, начала драться, кричать, бросилась бы бежать — это вызвало бы шум, возможно — дошло бы до самого Императора. Законом возбраняется обращать в рабство свободных. А теперь что? Теперь — ты рабыня. Назад дороги нет.

— Подожди! — не убирая руку с плеч Меррель, Настя заглянула ей в глаза — Но если они меня обратили в рабство незаконно, тогда надо сделать так, чтобы это дошло до императора! И пусть он их поставит на место! Накажет за беззаконие!

— Пусть! — улыбнулась Меррель — Пусть! Только кто подаст жалобу? Это должен быть свободный человек, которому не безразлична твоя судьба. И кто это будет? Эдгель? Аскер? Кто тебя знает, и за тебя вступится? Ты чужачка, у тебя никого нет. Повторюсь — ТОЛЬКО свободный человек. А ты тоже не можешь подать жалобу. Ведь ты рабыня. Ты принадлежишь Эдгелю. А скоро будешь принадлежать другому человеку. И если бы даже нашелся такой свободный, который может подать жалобу — кто осмелится выступить против влиятельного аристократа? Пока у тебя на шее ошейник — ты никто. Вещь. Поняла?

Молчание. Секунда, две, три…десять…

— Как снять ошейник?

— Невозможно. Только его хозяин. Он может снять. Или тот, кому он дал на это права. Или очень сильный маг — но о магах, что могут снять ТАКИЕ ошейники ничего не слышно. Это древняя магия, не чета нынешней. И кроме того — что значит «снять ошейник»? Рабов регистрируют в налоговой инспекции, с каждого раба берут налог. Как с недвижимого имущества. Тебя уже вписали в каталог, и ты числишься как «рабыня Наста, шестнадцати лет от роду». И твое описание — белая кожа, голубые глаза, рост, вес.

— Откуда ты знаешь, что числюсь?

— Это сделала я. Моя работа в том и состоит — я регистрирую рабов, веду всю документацию. Я знаю все о торговле рабами, и о том, кто и куда продан. Все есть в книгах, которые я веду. Эдгель давно перевел все дела на меня.

Молчание. Тишина.

— Ты наверное сейчас думаешь: «Тебе должно быть стыдно! Как ты можешь помогать этому мерзавцу в этом деле! Ты ведь сама страдаешь!» Так? Так подумала?

— Нет, не так…

— Так. Именно так, я знаю. Я умная. И тебе меня не обмануть. Наста, если не будет меня — на этом месте появится кто-то другой. Я не обманываю хозяина, не ворую еду у рабов. Я делаю все, чтобы облегчить их жизнь — хоть немного. Думаешь, откуда у них появились чистые комнаты? Душ, сортир, хорошая еда? Это все стоит денег, и ни один обычный хозяин на это бы не пошел. Зачем тратить на рабов лишние деньги? Это сделала я. Я убедила Эдгеля, что сытый, здоровый раб выгоднее больного и забитого. Здорового можно продать дороже. И кроме того, у нас рабы почти не умирают. Только если самые больные, которых уже нельзя было спасти. Которых даже маг-лекарь не может спасти. Это было трудно. На Эдгеля нельзя давить, он сразу встает на дыбы. Его можно только убеждать, используя выгоду, как аргумент. Для него главное — выгода. Когда я сюда попала — у него умирало четверть рабов. Прибыль была невелика. Теперь у него лучшие рабы в городе — самые здоровые, самые сильные и красивые. Его авторитет поднялся, как и прибыль торгового дома. И это моя заслуга. И он знает об этом. Хоть и бесится, хоть и мучает меня, но никогда не убьет, и никому не отдаст. Потому что без меня он ничего не может. И как ни странно, это бесит его еще больше! Как это так — девчонка, рабыня, знает дело лучше чем он, умный и знающий мужчина! И потому он терзает меня каждый день, каждый день…

— Бедненькая… — Настя прижала девушку к себе еще сильнее, и поцеловала ее в макушку. Макушка пахла травами, и была Меррель такой уютной, такой теплой…как кошка. Да, плюшевая, горячая кошечка.

— Ты первая, кому я об этом рассказала — глухо, из подмышки сказала Меррель — Не знаю, почему я тебе поверила, и все это странно… Наверное потому, что ты чужая. Не отсюда, не из нашего мира.

— А еще потому, что меня скоро не будет в живых? — грустно усмехнулась Настя — И некому будет болтать языком?

Молчание. Настя почувствовала, как худенькое тело Меррель напряглось, сжалось, будто она хотела уйти в раковину, спрятаться от всего мира. Настя решила, что та ей что-нибудь ответит, но Меррель промолчала.

— Выхода нет, Наста…выхода нет… — после молчания продолжила Меррель — Есть только предопределение. То, что тебе назначат боги — то и случится. Дадут боги тебе выжить — значит, так и будет. Нельзя ничего изменить.

— Неправда! — горячо выдохнула Настя — Ты же изменила! Ты противоречишь сама себе! Говоришь, что изменить ничего нельзя, что все предопределено, но при этом рассказываешь, что изменила жизнь рабов, которые сюда попали. Что сделала так, чтобы Эдгель не мог от тебя отказаться! И тем самым сохранила себе жизнь. Так? Ведь так, признай!