– Я не хочу высокой судьбы… – всхлипнула Спаска.

– Домик и корову хочешь вместо этого? – Волче снова улыбнулся. – Ты когда-нибудь доила корову?

Спаска покачала головой:

– Только козу…

– Твой отец хотел, чтобы ты была царевной. И… я раньше думал… Я бы смог… раньше… Чтобы ты всегда жила как царевна. Чтобы ты тяжелой работы не знала, чтобы могла жить не хуже, чем с отцом. А теперь я, наверное, не смогу…

Спаска хотела сказать, что ей все равно, но он продолжил:

– Я прошу тебя… Сделай это. Разрушь их храмы. Я всегда хотел, чтобы их храмы рухнули. Если бы я мог сделать это сам, я бы это сделал любой ценой…

Славуш тоже говорил, что если бы мог, то прорвал бы границу миров ценой своей жизни. Они одержимые. Все. Они не понимают жизни…

– Если хочешь, после этого в нашем доме все будет по-твоему, – добавил Волче и покосился на Спаску.

– Нет. Не хочу, – проворчала Спаска. – Я хочу, чтобы у нас был этот дом. В котором все будет по-вашему. Я хочу, чтобы вы жили и дожили до того времени, когда у нас будет дом. И мне ничего больше не надо!

– Я обещаю тебе, что выживу. Если ты разрушишь храм, я выживу. И доктор Назван для этого не нужен.

Волче не лгал, он верил в то, что говорил. Только от него это не зависело. Ну, почти не зависело…

Дверь распахнулась, и в проеме показалась голова Дубравуша.

– О Предвечный… – вздохнул он нарочито. – Я пожалую вам дом на Дворцовой площади. И корову тоже, если без нее никак нельзя. Скоро рассвет.

Он захлопнул дверь.

Спаска поднялась, распрямила плечи. Всхлипнула.

– Я… сделаю это ради вас. Потому что вы так хотите. Потому что для вас это важней, чем жизнь.

Слезы снова покатились из глаз – оказывается, сдержать их было ничуть не легче, чем заставить литься.

– Но так и знайте… – Слова застревали в горле, плечи трясло, и от этого не получалось говорить внятно. – Так и знайте… Если вы умрете, я тоже умру. Пусть будет жребий, пусть. Но когда я разрушу храмы, миру будет все равно, живу я или нет. И тогда наконец я буду вольна делать, как мне нравится, а не как нужно миру.

Волче кивнул. Довольный, как медный гран! И Спаска хотела рассердиться – она ведь серьезно, она о жизни и смерти, а он… он всего лишь уговаривал глупую девчонку! – но вдруг фыркнула от смеха сквозь слезы.

– В нашем доме… на Дворцовой площади… все будет по-вашему. Но не смейте мне указывать, как вести хозяйство и готовить еду.

– Ты разве умеешь вести хозяйство? – Он не смеялся. На лице у него счастье было, он жить хотел, он поверил, что так и будет.

– Да. Я вела хозяйство почти две недели. У татки, в доме Айды Очена. – Спаска кашлянула: ведь ей тогда хотелось, чтобы кто-нибудь рассказал, как на самом деле ведут хозяйство. – Но… иногда… в самом начале – можно немножко указывать.

С этими словами Спаска вышла в свою спальню, чтобы переодеться в колдовскую рубаху, – она не сомневалась, что должна появиться на площади Чудотвора-Спасителя именно в колдовской рубахе. И только когда вместо множества юбок, вместо тугого плотного лифа с прокладками ощутила на теле тонкую льняную ткань – только тогда подумала, что на площади перед храмом ее наверняка попытаются убить. И сделать это будет нетрудно – у храмовников хватит времени прицелиться из арбалета со стены. Но вместо того чтобы испугаться, она опять едва не расплакалась – Волче не мог не догадаться об этом. Он знал, что она будет рисковать. Знал, и все равно просил. И еще она поняла, что если ее убьют, он себя убивать не станет. Потому что у него есть мир – целый мир! А у нее – только он, Волче.

Она не могла не остановиться возле его постели перед тем, как пойти за Дубравушем. И обиды не осталось вдруг – только страх, что она видит его в последний раз. Да, он тоже думал об этом, потому что кашлянул вдруг, будто у него першило в горле, – на самом же деле от смущения.

– Я не говорил тебе… – начал он и снова кашлянул. – Я должен сказать. Иначе потом жалеть буду… что не сказал…

Волче кашлянул опять. Он знал, что Спаску могут убить, знал…

– Вы хотите сказать, что любите меня? – Спаска присела на корточки и погладила его по лицу. – Вам не надо это говорить. Зачем? Это татка всем говорит, что любит. Он не врет, нет, но без этого ему не поверят. А вам не надо. Вы лучше поцелуйте меня, хорошо?

Он кивнул.

У него были сухие губы. На них остались выпуклые рубцы, а нижнюю губу он прокусил насквозь: Спаска снова ощутила его боль, ужас того, что он пережил. Это было страшнее смерти. Волче имел право ее просить – даже умереть мог просить. Потому что она не дала ему маковых слез тогда, в карете Красена. Он тогда еще раз ее спас, она должна ему уже две жизни…

Как же упоительно горек был этот поцелуй… Может быть, последний. И если в первый раз, в трактире, Спаска взлетела на седьмое небо, ничего, кроме счастья, тогда не замечая, то теперь темная страсть зашевелилась внизу живота и она прочувствовала, что люди женятся не только для того, чтобы целоваться. Нет, она знала об этом – но не про себя и Волче. Татка сказал тогда: «Я расскажу, чем это обычно кончается». Она неожиданно для себя поняла, что он имел в виду.

И прервать этот – может быть, последний – поцелуй казалось немыслимым. Волче не мог ее обнять, прижать к себе, и Спаска ощущала, как ему это тяжело. И как мучительно то, что он не властен ни над нею, ни над поцелуем. Она старалась не пропустить ту секунду, когда он захочет остановиться, – а он не хотел останавливаться. Или не мог.

Конец поцелую положил скрип двери – снова заглянул Дубравуш. И Волче отшатнулся бы, если бы мог (а если бы мог еще больше, то вскочил бы на ноги и вытянулся в струнку). Впрочем, Государь быстро прикрыл дверь.

Поцелуй горел на губах, пылали щеки… Надо было идти, и дело состояло не в Дубравуше, скучавшем под дверью, – Йока Йелен мог позвать Спаску в любую секунду.

– Я… пойду… – смущенно выговорила Спаска.

Волче кивнул. А потом все же сказал – уже не кашляя и не запинаясь:

– Ты не думай. Без тебя мне в этой жизни ничего не надо. Правда.

Он верил в то, что говорил. Ничего – кроме разрушенного храма.

На площадь Чудотвора-Спасителя ехали в скромной карете с закрытыми окошками. На губах еще держался поцелуй. По дороге Дубравуш расспрашивал, хорошо ли Спаске в Тихорецкой башне, не хочет ли она о чем-нибудь попросить, довольна ли она прислугой, не докучает ли ей охрана. А потом сказал:

– Жаль, что ты убила Знатуша. Я хотел перетащить его на нашу сторону. Он, в сущности, был неплохим человеком.

Спаска шарахнулась от Государя – неплохим человеком? Он был чудовищем! Он не сомневался в своей правоте!

– Он служил Храму не за страх, а за совесть, – холодно сказала она.

– Такие мне и нужны, – пожал плечами Государь.

– Если бы он предал Храм, он бы и вас когда-нибудь предал.

– Вряд ли. Душа наемника – кто ему платил, тому он и служил. Не за страх, а за совесть. Но я тебя не осуждаю, ты имела право его убить. Говорят, его похоронили вместе с соколом.

– Как? Почему? – Спаска с ужасом представила, как в землю закапывают живую птицу, а потом из-под земли долго-долго доносится ее жалобный крик.

– Говорят, что у птицы разорвалось сердце…

Мороз прошел по коже.

– Я не жалею. Слышите? Я не жалею! Он… – Спаска перевела дух. – Он заслужил долгую и страшную смерть! Пусть скажет спасибо, что умер так быстро и… не завидовал казненным на колесе. Пусть скажет спасибо, что я не захотела увидеть страх в глазах бесстрашного человека!

Поцелуй – память о нем – вял, как цветок, растворялся в пространстве… И на смену ему приходил страх. Холодный страх смерти.

Государь остановил карету в проулке, выходящем на Столбовую улицу, – Спаска должна была дождаться, когда ее позовет Вечный Бродяга.

Вокруг было тихо, вдалеке цокали копыта конного дозора – то ли армейского, то ли гвардейского; где-то мел мостовую метельщик. Здесь жили богатые люди, не привыкшие рано вставать. Шум толпы, собиравшейся в это время у Тихорецкой башни, сюда не долетал. И Спаска малодушно надеялась, что Йока Йелен сегодня не выйдет в межмирье…