Красен не обманул, и доктор Назван появился в Тихорецкой башне следующей же ночью и потом снова приезжал по ночам – не каждый день, конечно. И не в карете Красена, как раньше, – Красен опасался, что за ним присматривают люди из Особого легиона. Говорил доктор мало, но Спаска ловила каждое его слово, следила за его лицом, и он иногда удивлялся ее вопросам, полагая, что она умеет читать мысли. А она благоговела перед ним, считая, что его появление – уже чудо и пока доктор приезжает, с Волче ничего не случится. Понимала, что от доктора теперь ничего не зависит, но верила: если он не хмурит брови, не смотрит отрешенно в стенку, не замолкает на полуслове – значит, все хорошо. Он знал гораздо больше Милуша – как все лекари Верхнего мира, – и Спаска жалела, что отец вместо учебников по естествознанию не приносил ей книг чудотворов по врачеванию. Как-то раз она спросила доктора об учебниках, и в следующий раз тот привез ей огромный и удивительно красивый анатомический атлас.

Она колдовала почти каждую ночь, и Государь в самом деле превратил это в величественный ритуал – вихри над башней освещались огнями фейерверков и собирали толпы любопытных.

Волче начал хорошо и с удовольствием есть, приставленный к ним повар исполнял любые их прихоти, а тем более требования доктора Названа. Спаска старалась пореже давать Волче маковые слезы, и сам он просил их только однажды – после тяжелой дороги в Тихорецкую башню, – но теперь его выматывали неподвижность и беспомощность, подтачивая волю. Он сам как-то сказал ей:

– Ты правильно говорила: я хочу их не потому, что больше не могу терпеть, а наоборот – не могу терпеть, потому что хочу выпить глоток… Мне… слишком хорошо делается от них, сладко…

Из этих грез тоже не было выхода… Верней, выход совсем не хотелось искать. И если раньше Волче сразу засыпал, едва боль успокаивалась, то теперь, бывало, говорил со Спаской – о том, о чем никогда не стал бы говорить без маковых слез.

– Ты не думай, я не жалею. Я нисколько не жалею. Но я не знаю, хватило бы мне силы во второй раз… так же… Во второй раз я бы не побоялся голову об угол разбить. Я ведь побоялся. Надеялся на что-то… Если бы я знал…

– …Ты только сейчас не бросай меня… Потом, ладно? Не сейчас, сейчас я не смогу. Когда полегче станет, ладно? Помнишь, тогда, в замке, ты просила меня остаться? А я… не остался. А теперь вот сам прошу… Я тогда думал, надо каждую минуту беречь, пока ты меня любишь.

– …Мне сейчас так жить хочется… Потому что ты со мной. Я ведь поверил, что у нас с тобой дети будут, дом… Это я потом понял, что я теперь калека. И, знаешь, я как выпью маковых слез, мне кажется, что это ничего. Ведь ничего, правда?

– …Я устал очень. Глупо, да? Лежу все время – и устал. А так иногда потянуться хочется. И ноги хочется согнуть. Или на бок повернуться.

Сначала Спаска ревновала его к сиделкам (их было семь или восемь, и все – немолодые, приветливые и добрые женщины), не хотела, чтобы кто-то кроме нее ухаживал за Волче, но очень скоро поняла: Волче слишком застенчив, чтобы позволить ей выполнять грязную и иногда тяжелую работу сиделок. Их он тоже скоро начал называть «мамоньки».

Раны и ожоги заживали на нем плохо, медленно, иногда гноились – совсем не так, как у отца. Многочисленных лекарей Волче беззлобно звал извергами, хотя они слушались доктора Названа и Спаску, а уж она-то ревностно следила, чтобы они не причиняли Волче лишних страданий.

Думать о Государе, о разрушении храмов, о том, что происходит за стенами башни, Спаске было некогда, да и неинтересно. Ничто ее не волновало, кроме Волче.

В тот вечер – кажется, это был вечер пятницы, Спаска потеряла счет дням, – Волче стало хуже. И Спаска знала почему: днем на площади раздался вдруг крик сокола. Волче вздрогнул и покосился на окно – его ужас толкнул Спаску будто невидимый камень: осязаемый, судорожный и холодный. Она вспомнила человека с соколом на краге, в полутьме камеры с крысами, – и его монотонный голос, читавший список гвардейцев.

Спаска часто дремала днем – Волче, в отличие от нее, привык просыпаться с рассветом, и она старалась в этот миг быть рядом с ним, а потому не высыпалась. Она видела его сны, которые неизменно из маковых грез переходили в кошмары. В грезах он смотрел на мир обоими глазами и, развернув плечи, ходил по улицам Хстова, легко взбегал вверх по лестницам и носил Спаску на руках. Она знала, что этого не будет никогда. В кошмарах он видел лицо человека с соколом на краге… И лучше бы Спаске никогда не слышать слов, которые говорил этот человек.

В тот день ей приснился собственный кошмар: монотонный голос, читавший список гвардейцев. Она с ужасом ждала, когда же он дойдет до имени Волче, и вскрикнула, когда его имя прозвучало. Вскрикнула и поняла, что выдала его своим криком!

– Что ты, маленькая? – спросил Волче, когда она распахнула глаза, – огонь свечей показался ей сперва светом забытого в камере факела.

Спаска не сразу смогла ответить – сердце стучало быстро-быстро, дыхание сбилось. Будто это случилось наяву, а не во сне.

– Нет-нет, мне просто сон приснился.

– Надо на кровати спать, а не сидя на полу, – улыбнулся он.

– Я не хочу на кровати. Я с вами хочу. Я на кровати все равно не усну – буду все время про вас думать. Вы сейчас пить хотите, я вижу. А если бы я на кровати спала, как бы я это узнала?

– Я бы подождал, пока ты проснешься.

Спаска ничего не сказала – только покачала головой. Крик сокола все еще звучал у Волче в ушах, хоть он и казался спокойным.

А к вечеру ему стало хуже, он молчал и дышал… осторожно. Спаска нашла у него на шее бьющуюся жилку – сердце трепыхалось часто и беспомощно. Но горячки не было, Спаска очень боялась горячки…

– Вам больно дышать? – спросила она.

– Нет. Кашлять больно.

Доктор Назван приехал поздно, после полуночи, и Спаска, конечно, уже давно заварила тра́вы от кашля – лекари ничего в этом не понимали, не видели разницы между кашлем сухим и влажным, верхним и нижним.

Но в этот раз доктор подолгу отрешенно смотрел в стенку и замолкал на полуслове…

– Это что-то ужасное, да? – решилась спросить Спаска после того, как чудотвор долго и внимательно прослушал грудь Волче трубкой c раструбом.

Тот молча покачал головой.

– Это бронхит. Это нормально. Нужно делать дыхательные упражнения и растирания, иначе он никогда не пройдет. И вообще – пора начинать понемногу двигаться.

– Как? Как это – двигаться? – Спаска была уверена, что главное для любого больного – покой.

– Если все время лежать неподвижно, останешься без рук и без ног. – Доктор снова уставился в стену.

– Нет, правда, это нестрашно? – снова спросила она.

Чудотвор медленно покачал головой.

– Если не перейдет в воспаление легких. В грудную горячку в смысле.

Он не лгал, но…

– А если перейдет? – еле-еле выговорила Спаска.

Доктор вздохнул и сказал, пряча глаза:

– Я готов вместе с вами перебраться куда-нибудь подальше от Хстова… Здесь я долго оставаться не могу, но в каком-нибудь тихом месте…

Неужели все так серьезно? От испуга Спаска хватала воздух ртом и не могла выговорить ни слова. Куда угодно, на край света – если Волче что-то угрожает, она готова бежать за тридевять земель, лишь бы доктор-волшебник не оставлял его.

Волче смотрел на чудотвора как-то странно, с испугом смотрел, с горечью… А потом позвал:

– Спаска…

Обычно он Спаской ее не называл. Говорил «девочка» или «маленькая».

– Что?

– Принеси мне… еще той настойки от кашля.

– Вот же она, что вы… – удивилась Спаска.

– Нет, не этой. Другой. – Волче посмотрел на нее в упор.

И Спаска догадалась: он хочет, чтобы она вышла. Оставила их с доктором вдвоем. Как будто они оба собирались что-то от нее скрыть. Она уже собиралась отказаться и даже мотнула головой, но взгляд Волче стал умоляющим. Он не мог двигаться, а потому было как-то нечестно не выполнить его просьбу.

– Хорошо. – Спаска пожала плечами. – Я сейчас.