Гвардейцы в исподнем выскакивали из дверей и окон казарм, но вовсе не для того, чтобы преградить Спаске дорогу, – в панике метались по двору и ломились в узкие калитки в подворотнях. Лучше бы отсиделись в своих спальнях, рушить казармы Спаска не собиралась. Не считая десятка капралов, это были новобранцы, молоденькие мальчики, некоторые – не старше Йоки Йелена… Спаска оглядела двор, пытаясь понять, какие ворота ведут на площадь Совы, в город, а какие – в запутанные дворы храма Чудотвора-Спасителя.

Ворота вылетели на площадь вместе с десятком гвардейцев, сгрудившихся в подворотне.

Очень хотелось повернуть к Мельничному ручью, в «Пескарь и Ерш», но Спаска понимала, что сила ее не навсегда, что Вечный Бродяга, стоявший по колено в грязи под дождем, да еще и почти без одежды, не смог бы бесконечно давать ей энергию. И если она явится на площадь Восхождения, то выдаст и мамоньку, и Волче. Нужно было идти в замок, только в замок. И… нельзя вылить всю энергию, надо обязательно запастись ею, чтобы никто не мог к ней приблизиться, пока она туда не доберется. Спаска направилась к Северным воротам, на Волгородский тракт, – прятаться не имело смысла.

Никто не посмел ее преследовать.

* * *

Волчок стоял и смотрел, как Спаска выходит на площадь Совы. Вот и все. Он победил. Теперь от него ничего не зависит. Не нужна даже помощь Красена – обладая такой силищей, Спаска доберется до замка. И, возможно, ей навстречу уже мчится карета Чернокнижника, как в прошлый раз. Только на козлах нет тонкого юноши по имени Славуш…

Холодный рассвет поднимался над стенами казарм красным заревом. Боль прижала неожиданно, навалилась на плечи, и Волчок сел. Страх за Спаску давал силы, а тут словно выбили скамейку из-под ног – оказалось, что сил больше нет. Теперь Огненный Сокол ничего не предложит. Разглядит шрам на плече. Обыщет комнату и найдет армейскую кокарду. Письма Спаски (рука не поднялась сжечь). Книги Змая. И лучше бы умереть до того, как это случится.

Мелькнула мысль свить жгутом остатки рубахи – ткань тонкая и прочная, выйдет надежная веревка. Но руки не поднимались. Не то чтобы больно было двигать руками – нет, они не слушались вообще. Волчок долго оглядывал камеру, но не нашел ни одного острого каменного выступа, ни одной торчавшей железки. Разве что угол деревянных нар… Если как следует удариться виском… Он с трудом встал, прошел два шага и опустился на колени у изножья своей постели.

Нет, не хватит сил. Страшно. Не умирать страшно, страшно не умереть с одного удара. И тогда Огненный Сокол уже не поверит в деньги от Красена… Надежда шевелилась в глубине души: Красен мог бы помочь. И эта призрачная, наивная надежда в последний миг не дала бы разбить голову об угол. Так, чтобы сразу насмерть. Даже если голубя Красену пошлют с рассветом, прямо сейчас, даже если голубь полетит в Волгород быстрее ветра – Красен-то быстрей ветра летать не умеет. Наивная надежда…

Надежда на долгий спокойный сон Огненного Сокола тоже оказалась напрасной. Он явился в камеру ровно в восемь утра, с боем часов на башне.

Лицо его было угрюмым, в глазах застыла исступленная, спокойная злость. Вместе с ним пришел заспанный лекарь, который зевал, ежился и потирал плечи. Велел Волчку встать и повернуться к окну левым плечом.

– Да, это шрам, – проворчал лекарь, снова зевнув. – Скорей всего от глубокой рубленой раны. Под ним еще один, но небольшой.

– Это шрам от сабельного удара? – переспросил Огненный Сокол, и злость в его глазах стала еще спокойней, еще уверенней.

– Возможно. Очень похоже, – пожал плечами лекарь.

Глупо. Нужно было заранее придумать, откуда взялся этот шрам. Найти тех, кто подтвердит его «законное» появление… А впрочем, капитан Знатуш не верит в совпадения.

Огненный Сокол долго смотрел Волчку в лицо, а потом сказал тихо и медленно:

– Ты будешь завидовать казненным на колесе.

Возница гнал лошадей в Хстов. И не было смысла его торопить, он любил быструю езду, радостно покрикивал: «Посторонись! Дорогу!», свистел, крутил кнутом и привставал на козлах. Крапа мог лишь смотреть в открытые окошки на проплывавшие мимо болота и мучиться бездействием. Ну и платить на каждой почтовой станции за смену взмыленных, едва не загнанных насмерть коней.

Третий легат явился к нему в спальню рано утром и спросил, не отдавал ли он приказа своему бывшему секретарю подделать запрет Государя на пытки. И Крапа едва не сказал, что вчера не видел Желтого Линя, но вовремя спохватился. Третий легат был разговорчив: подделка документа была очевидной, доказанной неопровержимо. Желтый Линь сначала отказывался давать показания, но под пыткой сознался, что подделать запрет ему приказал господин Красен. Третий легат нисколечко не сомневался, что Желтый Линь солгал, а потому от Крапы ему скрывать нечего. Впрочем, что́ это был за запрет, третий легат так и не сказал.

Если бы голубя послали на рассвете, он бы не добрался до Волгорода к этому часу. Значит, третий легат знал об этом еще вчера, но Крапу ни о чем не спросил. Значит, боялся ответа. Какого? Положительного или отрицательного?

Крапа ничего не ответил третьему легату и через двадцать минут выехал в Хстов. На одну минуту из этих двадцати его задержал Явлен: попросил заехать на Змеючий гребень и передать в Тайничную башню пакет для Хладана. На Змеючий гребень Крапа заезжать не собирался, но не стал говорить Явлену, что слишком торопится, и решил передать пакет через портал в Храсте. Спросил, срочно ли это, но Явлен покачал головой и сказал, что это их с Хладаном частное дело.

Если Желтый Линь подделал документ, а потом прикрылся его, Крапы, именем, то, наверное, у него не было другого выхода. Может быть, он спасал друга, родственника? Может быть, приказ отдал кто-то другой, но Желтый Линь не должен был его выдать? Какая разница! Он не из тех, кто будет пользоваться дружбой с Красеном из мелкой корысти. Если он сделал это, у него была на то очень веская причина. Но почему третий легат не спросил об этом вечером? Сейчас Крапа уже давно добрался бы до Хстова.

Он еще уверенней подумал, что чего-то не знает. От него что-то скрыли. От него, но не от Явлена.

Мысль эта пришла ему в голову неподалеку от поворота к Змеючьему гребню, и он прикинул: магнитовоз от Тайничной башни до Храста доберется быстрей, чем четверка лошадей. Но, взвесив все за и против, Крапа решил, что сэкономит не более получаса и при этом рискует завязнуть в Тайничной башне, – вдруг кому-то придет в голову его задержать? Нет, пусть лучше будет Северный тракт и карета.

У са́мого поворота к порталу в голове снова некстати закрутилась мелодия «Такой простой истории любви» и Крапа подумал о пакете для Хладана. Когда он принимал пакет из рук в руки, ему некогда было разглядывать лицо Явлена, прислушиваться к его словам и раздумывать над ними. И теперь, вспоминая, как тот опустил глаза, говоря о частном деле, Крапа предположил, что никакого частного дела не было, Явлен просто не хотел ставить Крапу в известность об этом пакете и уповал на его порядочность.

Пакет не был запечатан, лишь завернут в мешковину и перетянут бичевой. О порядочности Крапа рассуждать не стал, лишь обратил внимание на хитрый узел, которым была завязана веревка, и постарался его запомнить, – возможно, это не прихоть Явлена, а заранее условленная примета, что пакет никто не вскрывал.

В пакете лежала скатанная девичья рубаха с обережной вышивкой Выморочных земель. Из дорогой тонкой ткани. Наверное, Крапа догадался, кому принадлежит эта рубаха, до того, как ее развернул. И когда из нее выпал тяжелый лунный камень в серебряной оправе, Крапе не нужно было вспоминать, где он его видел. И пучок волос, стянутых лентой, подтверждал его догадку неопровержимо. Вот он, козырь в рукаве храмовников: они взяли дочь Живущего в двух мирах, лишили замок оружия и, возможно, надеялись, что девочка послужит оружием для них самих. Явлен, зная Крапу, верно рассудил: узнай он об этом вчера, и… он бы не позволил искалечить ребенка. Любой ценой, даже ценой своей карьеры. Он бы отдал состояние за то, чтобы узнать об этом вчера и спасти девочку.