Спаска спустилась в трактир, чтобы не изнывать от тоски, пока отец наговорится с Волче, но там неожиданно застала Йоку Йелена – она и забыла о нем, и о том, о чем просил отец, забыла тоже. Вечный Бродяга сидел за столом напротив мамоньки, ел пирог с рыбой, и по всему было видно, что чувствует он себя очень неловко. Мамонька пыталась его разговорить, но он не понимал ее языка.

– А где Змай? – спросил он, увидев Спаску. Лицо его сразу же изменилось: он и обрадовался, и смутился.

– Он сейчас поговорит с Волче и спустится, – ответила Спаска, присаживаясь к нему за стол. – Им надо поговорить, отец давно здесь не был.

– Бросили гостя одного, – покачала головой мамонька, поднимаясь. – Он же по-нашему не понимает, я уж и так, и сяк, и разэдак… Я лучше ему сласти принесу – про сласти и без слов понятно. Хорошо хоть татка твой не забыл сказать, что мальчик любит рыбу.

– Это твоя мама? – спросил Вечный Бродяга, когда мамонька скрылась в кухне.

– Моя настоящая мама умерла. Мамонька… она мне названая мать.

– Моя настоящая мама тоже умерла, – сказал он, немного подумав. – Но я никогда ее не видел, я не знаю, как бы это было… жить с настоящей матерью.

– Ты жил с мачехой?

От этих слов он перестал жевать и положил пирог на тарелку, и Спаска догадалась, что сказала что-то не то. Ведь мамоньку она бы не посмела назвать мачехой… А названая мать – вовсе не мачеха.

– Я жил у приемных родителей, – ответил Йока Йелен неожиданно зло. – Но они были добры ко мне. Скажи, а хорошо, наверное, иметь такого отца, как Змай?

– Я не знаю, – улыбнулась Спаска. – У меня другого нет. Отец он и есть отец, я его люблю просто так, а не потому что жить с ним хорошо. Я еще не знала точно, что он мой отец, а уже его любила.

Йока кивнул, а Спаска помолчала и решилась спросить:

– Скажи, а ты совсем не боишься прорвать границу миров?

Ее вопрос поставил его в тупик.

– Я не думал об этом. Я еще не решил. И пока я еще не могу ее прорвать, мне не хватит на это силы. Я пробовал, конечно, но… Мой учитель говорит, что для этого надо выпить энергию настоящей молнии, а я пока научился брать силу только у шаровых молний.

– Наверное, мы с отцом и почувствовали толчок в границу миров, когда ты попробовал это сделать. Отец тогда очень за тебя беспокоился, ну, что ты не отдаешь мне энергию. Он ведь сильно болел, еще и ходить не мог, а уже собирался тебя спасать. А когда мы почувствовали этот толчок, отец сразу согласился подождать еще неделю.

– Я нарочно не сбрасывал тебе энергию, чтобы он понял… В общем, все это было напрасно, он все равно не стал освобождать колонию… Он спас только меня, а остальных спасать не стал.

Говорить с Вечным Бродягой было очень легко, и вскоре Спаске уже казалась, что она знает его с детства. Он в самом деле чем-то напоминал Гневуша, и она подумала: как было бы хорошо, если бы Йока Йелен был ее братом! И тогда отец не приставал бы к ней со своими дурацкими просьбами ему понравиться. Она вовсе не собиралась отталкивать Вечного Бродягу и уже забыла, что над ним нельзя смеяться, – смеялась, и еще как! Но он на этот смех совсем не обижался. Да, он был еще мальчик, поэтому и не смотрел на Спаску сверху вниз, не считал ее маленькой девочкой, которая ничего не понимает. И даже наоборот.

Мамонька принесла сласти – нарочно приготовила те, что больше всего любила Спаска, – и они с Вечным Бродягой запивали их молоком.

Он рассказывал о своем мире (и Спаска широко раскрывала глаза от удивления), о школе (где училось не пятнадцать человек, как у Милуша, а целых двести!), о том, что происходит за сводом, о том, как он в следующий раз выпьет черную воронку смерча. Но неизменно его рассказ возвращался к колонии и к его освобождению оттуда.

– Понимаешь, у нас в школе все было не так, как в колонии. В школе каждый за себя, там, чтобы быть первым, надо все время держать ухо востро, ну, не расслабляться. А в колонии никто друг над другом не смеется, все друг другу помогают. Я не знаю, это потому что там собрались мрачуны или… ну, из-за того что жизнь тяжелее. И получается, что я их предал, когда сам спасся, а им не помог.

– Но ведь никому не стало бы легче, если бы ты там остался, правильно? Значит, это никакое не предательство, – Спаске очень хотелось его утешить.

– Да? А Мален? Кто защитит Малена, если меня там нет? Мален – он не слабый, нет. Я это понял. Он, может, даже в чем-то сильней меня. Ему очень плохо было в колонии, хуже, чем мне. Потому что он из Лицея искусств, там все не так, как у нас в школе. А Мален не ныл никогда, он мне хлеб свой отдавал… Он настоящий друг, а я… Я клятву ему дал, что никто его не ударит, и получается, что я нарушил клятву.

– Если Мален настоящий друг, то он поймет.

– Вот это и обидно, что Мален поймет и простит. И… дело даже не в клятве. Просто Малену там плохо. Он не привык к такой жизни, он с мамой жил, у него знаешь какая мама? Она ему помогала делать свой герб. Я даже представить не могу, как бы моя мама… то есть не мама, конечно… – Йока Йелен замолчал и отвернулся.

Может, его беды и казались Спаске совсем детскими, несерьезными, но он переживал их искренне. Ему было больно говорить о приемной матери – наверное, она его чем-то обидела. Любовь всегда боль и страх, даже если твоим любимым ничто не угрожает. А значит, он ее любил.

– А твоя мама… твоя приемная мама… она красивая? – спросила Спаска.

– Конечно. Она… похожа на тебя. Чем-то. Ты тоже очень красивая. Я когда в первый раз тебя увидел, я сразу понял, что ты красивая. Я тогда думал, что ты мне приснилась. Я ведь еще не знал, что я мрачун.

– А я в первый раз тебя увидела, когда тебе было восемь лет. Ты болел грудной горячкой, и я очень боялась, что ты умрешь. У нас от грудной горячки часто умирают.

– А, это воспалением легких? Я помню. Верней, я помню, что болел, но как болел – не помню.

Спаска так увлеклась разговором, что не услышала шагов по лестнице.

– Я вам не помешаю? – спросил Волче, остановившись возле стола.

– Волче, это Вечный Бродяга, мой добрый дух! – улыбнулась Спаска. – Только он говорит на языке чудотворов и по-нашему почти не понимает.

– Я очень рад, – хмуро ответил Волче.

– Йока Йелен, это Волче, он самый отважный человек на свете, он несколько раз спасал мне жизнь, – сказала Спаска на языке Верхнего мира. Вечный Бродяга поднялся и с достоинством кивнул – наверное, в его мире так было принято приветствовать новых знакомых. И жест получился очень красивым, даже царственным.

– Я поем и уйду, – сказал Волче, садясь за стол. – Не буду мешать. И на службу мне завтра рано.

Спаска растерялась, испугалась даже – и холода в его словах, и опущенных глаз, и торопливых движений. Потом хотела рассердиться: как он смеет ее ревновать? Как может не доверять ей? Неужели ей придется оправдываться в том, в чем она совсем не виновата? Но она так и не успела рассердиться, потому что разглядела за этим холодом боль и страх. Любовь всегда боль и страх… И Волче старается их скрыть, даже от самого себя, – ему кажется, что это удар, который надо вынести с достоинством, он собирает это достоинство в кулак из последних сил и из последних сил держит лицо невозмутимым.

– Волче… Никогда, слышите, никогда не смейте меня ревновать, – сказала она очень тихо.

Он на секунду вскинул глаза и снова уперся взглядом в стол:

– Я же сказал, что поем и уйду.

– Волче, не уходите. Пожалуйста. Вам это нужно от меня услышать? Чтобы я просила вас о чем-то, что-то вам доказывала, оправдывалась?

– Нет. Мне ничего не нужно. Тем более оправданий.

Спаска ощутила, как отчаянье перехватывает ей горло, как трудно становится дышать, как больно…

– Спаска, он чем-то обидел тебя? – неожиданно встрял Йока Йелен – и она вспомнила, как он жалел об отсутствии шпаги: вот-вот вскочит и схватится за нож на поясе.

– Нет, Йока Йелен, это я обидела его. Верней… Он сам на меня обиделся.

Вечный Бродяга словно не услышал ее слов и пристально посмотрел на Волче.